Аба Таратута

Интервью с Абой Таратутой проведено Лаурой Биалис.

Дата интервью: лето 2004 г. Место: Хайфа

Расшифровка: Роман Ташлицкий

Редакция: Аба Таратута, 2014

Аннотации: Анна Комароми

Обновление: июнь 2016 г.

 

Л.Б. :  Расскажите немного о себе, о Ваших первых воспоминаниях, когда родились, где.

А.Т. :   Меня зовут Аба Таратута. Это имя я получил от дедушки, которого тоже так звали, и так всю жизнь я с этим именем и живу. Пока не приехал в Израиль, не было неудобств. А на иврите «аба» – это «отец». Были случаи, когда я звонил знакомым, трубку брали сын или дочь, и на мои слова что звонит Аба, мне с удивлением отвечали: «Какой папа? Папа сейчас дома»…

Родился я в Ленинграде в 1935-м году.[1] Когда Гитлер напал на Советский Союз и немецкие армии приближались к Ленинграду, мы всей семьей эвакуировались на Южный Урал, в город Троицк. Тогда это был небольшой городок, застроенный деревянными домами. В одном из них мы впятером сняли комнату. Как-то после приезда я шел по улице, а навстречу - компания местных ребят моего возраста или чуть старше. Они меня слегка поколотили, объяснив, за что и почему. Так я получил свой первый урок русского народного антисемитизма.

Кстати, даже в таком захолустье был еврейский молельный дом, и бабушка в Йом Кипур ходила туда молиться.

В Троицке тогда жили семьи польских евреев, бежавших от оккупации в Советский Союз. Они получали помощь из-за границы, очевидно, от благотворительной организации «Джойнт» (США).[2] Однажды меня пригласил на обед в такую семью. Обед состоял из трех блюд, что произвело меня неизгладимое впечатление. Мы же обходились тем скудным набором продуктов, которые можно было купить в магазине по карточкам.

 В эвакуации мы прожили три года. Когда с Ленинграда сняли блокаду, вернулись в наши две комнаты в коммунальной квартире на Лиговской улице. В школе учился хорошо, но отличником не был. После окончания школы учился на астрономическом отделении Ленинградского университета.

Дипломную работу делал в Пулковской обсерватории под Ленинградом, и меня обещали взять туда на работу. Но на распределении мне никто ничего не предложил.  Посовещавшись, члены комиссии дали направление на Ижорский завод, выпускавший продукцию тяжелого машиностроения. Я попробовал возражать : «Какой Ижорский завод? Это же не моя специальность!» В ответ меня пригрозили направить на Дальний Восток…

Как я и думал, молодому специалисту с дипломом радиоастронома на машиностроительном заводе места не нашлось. В конце концов мне выдали так называемый «свободный» диплом. Родственник помог устроиться в «почтовый ящик» - один из закрытых научно-исследовательских институтов военно-морского флота, где работал он сам. Командные должности там занимали кадровые морские  офицеры, а рядовые сотрудники были вольнонаемными. Там я встретил мою будущую жену Иду, которая работала переводчиком с английского языка. В 1960 году мы поженились, а  через год у нас родился сын Миша.

В последующие десять лет я еще дважды сменил место работы, дослужился до ведущего инженера и поступил в заочную аспирантуру. На этом моя служебная карьера прервалась, поскольку мы с Идой собрались ехать в Израиль. У нас обоих был оформлен доступ к секретным материалам, что делало наш отъезд из Советского Союза, мягко говоря, проблематичным. Поэтому до того, как подавать документы  на выезд, мы уволились и начали искать работу, не связанную ни с какими секретами. Ида нашла такую работу на почте, а я поступил на курсы шоферов, где платили стипендию.

 

 

Л.Б. : Аба, позвольте мне кое-что уточнить. Вы сказали, что будучи еще ребенком, Вы узнали, какая у вас национальность. Не смогли бы Вы рассказать о том моменте, когда Вы, по Вашему выражению, впервые «узнали, что такое антисемитизм». Расскажите об этом еще немного и потом мы вернемся к тому времени, когда Вы подали на выезд.

 

А.Т. :    Район, где мы жили, считалась одним из злачных мест Ленинграда. В школе, куда я пошел во второй класс, тоже хватало хулиганья. Меня, единственного еврея в классе, постоянно били и оскорбляли. А я не мог за себя постоять. Дошло до того, что в середине учебного года родителям пришлось перевести меня в другую школу, расположенную в центре города. Там обстановка была нормальная. Среди одноклассников было много евреев.

В нашем городе было точно известно, в какие высшее учебные заведения евреев принимают, а в какие не стоит и пытаться попасть. Никто особого секрета из этого не делал. Тем не менее, после школы я подал документы в университет. И на  первом экзамене получил «неуд» за сочинение по литературе.

Это был тяжелый удар. Провал на экзаменах означал, что меня заберут в армию, а я совсем туда не стремился. Два дня был в шоке, а затем подал апелляцию. На заседание апелляционной комиссии вместе со мной пришли еще девять человек. И по странному совпадению все они оказались евреями.

Мне показали мою работу, она вся была исчеркана красным карандашом - там точку не поставил в конце предложения, там забыл закрыть скобку, здесь  зачтена ошибка, которую я сам обнаружил и исправил… Спасла меня какая-то женщина из комиссии. Ей, видно, стало неловко, и она сказала, что за это сочинение можно поставить удовлетворительную оценку.

Потом меня пытались завалить на физике. К этому предмету меня готовил опытный репетитор, преподаватель вуза. К удивлению экзаменаторов, которые устроили мне настоящий допрос с пристрастием, я уверенно отвечал на самые каверзные вопросы. И все же в итоге мой средний бал на вступительных экзаменах оказался ниже, чем проходной.

Выручил мой дядя, который был знаком с проректором университета. По его просьбе мне разрешили посещать занятия как «вольному слушателю». Я успешно сдал первую сессию, после чего был зачислен в студенты…

После войны в Советском Союзе развернулась борьба с «безродными космополитами», которыми в основном оказались ученые с еврейскими фамилиями. В центральных газетах появились статьи откровенно антисемитского содержания. Позже по указанию Сталина  развернулась еще одна массовая кампания, связанная с разоблачением еврейских «врачей-убийц». По городу поползли слухи, что готовится депортация всех евреев в отдаленные районы страны, чтобы спасти их от народного гнева.

Я в то время еще учился в школе, и, наверное, не мог воспринимать эти события  так остро, как взрослые. Но сегодня мне кажется, что я уже тогда понимал: если в газетах обвиняют во всех грехах конкретных евреев и пишут о происках «мирового сионизма», то это прямо касается всех нас. И лично меня в том числе. Думаю, что именно тогда я впервые по-настоящему почувствовал себя евреем. Я даже попросил бабушку научить меня еврейскому алфавиту.  Правда, дальше первого урока почему-то дело у нас не пошло…

Серьезно задуматься о переезде в Израиль нас, как и многих евреев, подвигла победа еврейского государства в Шестидневной войне. Советский Союз в этой войне оказывал всяческую помощь арабам, а советские евреи, естественно, переживали за Израиль. Потом в Ленинграде состоялся громкий «самолетный процесс», где двум еврейским активистам, Кузнецову и Дымшицу, вынесли смертный приговор, который заменили на 15 лет колонии строгого режима…[3]

 

Л.Б. :  Позвольте задать Вам следующий вопрос. Вы говорите о так-называемом угоне самолета, о ленинградском деле. Вы тогда жили в Ленинграде. Как Вы, будучи евреем, реагировали на все это?

 

А.Т. :  Суровые приговоры участникам неудавшегося угона самолета окончательно укрепил нас в решении уехать в Израиль. Мы, конечно, были на стороне этих смелых людей, нам их идеи были очень близки... Не знаю, может быть, случись это позже, мы тоже стали участниками  группы «самолетчиков». Но тогда мы еще только готовились подать прошение о выезде в Отдел Виз и Регистраций (ОВИР).

            Хотя позже был один момент… Нам предложили тайно переплыть на лодке через Финский залив из Эстонии в Финляндию или Швецию. Но, взвесив все «за» и «против», решили, что это слишком рискованно и отказались от этой затеи. К тому времени мы уже довольно долго были в отказе, и надеялись, что все-таки уедем из Советского Союза официальным путем.

            Руководители СССР не могли  допустить выезд своих поданных на постоянное жительство за рубеж по идеологическим мотивам. Это бросало тень на страну победившего социализма, где, как писали в газетах, «человек человеку друг, товарищ и брат». Уехать можно было только с целью воссоединения разрозненных семей. Причем не имело значения, действительно ли у вас имеются родственники за границей. Каждый сочинял свою легенду о том, как его «тетя» или «дядя» очутились в Израиле. А власти делали вид, что верят этим легендам. Таковы были правила игры, приходилось им подчиняться.

            Но и в рамках «воссоединения» действовала еще масса ведомственных инструкций и постановлений правительства, затрудняющих выезд евреев. Для уезжающих в Израиль ввели неподъемный выкуп за полученное в Советском Союзе высшее образование. Во всяком случае, у нас таких денег никогда не было. Кроме того, репатриантов в обязательном порядке лишали советского гражданства, за что тоже взималась немалая сумма - несколько месячных окладов советского инженера.  Ну, и конечно, требовался вызов от израильских родственников - настоящих или мнимых. 

            Заказать вызов можно было, передав свои паспортные данные с теми, кто уезжает в Израиль. Но у них записные книжки часто отбирали на таможне. По телефону  дозвониться было практически невозможно - на весь город давали только два разговора в день. Письма тоже не всегда доходили. Переписку с зарубежными адресатами контролировал КГБ, а к «логову сионизма» там было особое отношение. 

            В это время получили разрешение на выезд наши друзья Света и Саша Белинские, мы ними жили в одном доме. Ида взяла кусок белой ткани и написала на нем чернилами необходимые данные - наши, и еще нескольких знакомых евреев, желавщих уехать в Израиль. Этот лоскут она вшила под подкладку Сашиного пиджака. Тонкая ткань, в отличие от бумаги, не прощупывается при личном осмотре.

            Для подачи документов в ОВИР  нужна была также характеристика с места работы. Я получил ее без проблем в домовом комитете, так как нигде не работал в тот момент. А вот Иде в почтовом отделении пришлось пройти через собрание трудового коллектива, где ее заклеймили как «изменницу родины». Она мотивировала свое намерение покинуть СССР желанием мужа уехать к родственникам. Ее настойчиво уговаривали бросить меня, обещали даже найти нового мужа, много лучше, чем я. Но она почему-то не согласилась…

            В начале 1970-х, когда началась эмиграция евреев в Израиль, в Ленинграде  появилась сеть нелегальных домашних ульпанов, где преподавали иврит. Мы с женой начали изучать иврит, еще до того, как подали документы на выезд. Нашим первым учителем стал уроженец Риги - Беня Хайкин. У него мы проучились два года,  а потом и сами начали преподавать. Принцип тогда был такой: выучил три урока из популярного учебника «Элеф миллим» («Тысяча слов»)[4] - передай свои знания другим.

            В моей первой группе был наш сын Миша, мой двоюродный брат Толя Эпштейн с женой, и еще человек семь-восемь отказников. Занятия проходили у нас дома. За урок я брал со своих учеников один рубль, считая, что даже такая символическая плата дисциплинирует учеников и повышает ответственность учителя. Потом у меня учились Борис Грановский[5], Нелли Шпейзман[6], Лена Кейс[7], Гриша Диккер, которые впоследствии тоже стали учителями. Ида тоже преподавала иврит преимущественно пожилым людям, а еще и английский.

 

Л.Б. :  Почему Вы хотели учить иврит и преподавать другим?

 

            А.Т. :  Мы учили иврит, потому что связали свою дальнейшую судьбу с Израилем. Это понятно. Почему преподавали другим, хотя знали, что иврит фактически запрещен в Советском Союзе?.. Тут в двух словах не ответишь.

            Дело в том, что среди еврейских отказников существовали две линии поведения.  Кто-то считал, что, получив отказ, надо сидеть тихо, не высовываться, чтобы не навлечь на себя гнев властей. И тогда за хорошее поведение тебя раньше или позже отпустят. Другие, и мы в их числе, напротив, считали,  что следует проявлять активность. Во-первых, чтобы власти о тебе не забыли. А во-вторых, есть надежда, что твоя активность надоест властям, и они сочтут за лучшее от тебя быстрее избавиться.

            После того как мы получили первый отказ, я поступил на профессиональные курсы для получения водительских прав. Но закончив их  не пошел в таксисты, где можно было неплохо зарабатывать, а устроился на работу шофёром в организацию Ленгаз, которая занималась обеспечением населения газовым оборудованием. Проработал там 5 месяцем и затем уволился, т.к. приходилось работать каждый день по 8 часов и не оставалось времени ни на что другое.

            Следующим местом моей работы была организация занимающаяся обслуживанием лифтов в жилых домах. Платили там сущие гроши. Зато был удобный график работы: сутки отдежурил - трое суток дома. Появилось много свободного времени, которое почти целиком уходило на разного рода еврейские дела.

            Одним из таких дел было изготовление и распространение самиздата. В Ленинграде катастрофически не хватало учебников иврита, приходилось их размножать фото способом. Кто-то из учеников мог самостоятельно  изготовить копию, но подавляющее большинство надеялось на учителя, то есть на меня. У многолетнего отказника Юры Шпейзмана (он умер от сердечного приступа в Вене, по дороге в Израиль) были доверенные фотографы, выполнявшие эту работу. Я сознательно отказался с ними знакомиться. Мало ли что, арестуют, начнут допрашивать, а я даже под пытками никого не выдам.    

            Кроме учебников мы размножали книжки об Израиле из серии «Библиотека Алия»[8]. Их иногда привозили зарубежные туристы, и они пользовались большим спросом.

            Постепенно у нас образовался большой архив фотопленок. Их было опасно хранить в городской квартире, куда в любой день могли придти с обыском. Мой приятель Сережа Ротфельд (сейчас он живет в Иерусалиме) согласился спрятать нашу фототеку у себя на даче, и по мере надобности привозил пленки в город. 

            Существовал и другой способ размножения самиздата - пишущая машинка. Этой «отраслью» нашего подпольного производства заведовал Владимир Ильич Драгунский, бывший доцент кафедры марксизма-ленинизма.

            Надежную машинистку нашел покойный Женя Мацкин. С машинисткой я тоже ни разу не виделся. Женя сообщил мне ее адрес только перед своим отъездом.

            Копии книг мы распространяли в основном среди учащихся ленинградских ульпанов. Самиздатовские издания посылали также в Москву, Ригу, Вильнюс и даже в далекий Биробиджан…

            Мы были хорошо знакомы Виктором Браиловским[9] и Юрой Гольфандом, издававшими самиздатский журнала «Евреи в СССР»[10].  Ида перевела для журнала с английского главы из книги о Холокосте «Ночь» лауреата Нобелевской премии мира писателя Эли Визеля. С 1982 года начал выходить самиздатовский «Ленинградский еврейский альманах» (ЛЕА)[11]. Моя роль в этом издании заключалась в его тиражировании и распространении. 

            В середине 1970-х годов среди ленинградских отказников было довольно много научных работников, уволенных после подачи ходатайства о выезде из СССР. На одном из «сионистских сборищ» родилась идея организовать для них у нас дома научный семинар. Руководить семинаром согласился математик Борис Грановский.[12] Занятия проходили еженедельно, прийти могли все желающие.

            В работе нашего семинара участвовали известные ленинградские профессора Абрам Каган[13] и Александр Заездный, из Москвы приезжал профессор Александр Иоффе[14]. Случалось, доклады делали приехавшие в Ленинград на какое-нибудь международное мероприятие ученые зарубежных стран. Со временем мы получили статус семинара хайфского Техниона. Грановский периодически направлял в Хайфу отчеты о проделанной работе.

            Не оставляли без внимания домашний научный семинар и органы госбезопасности. Бориса Грановского схватили прямо на улице, втолкнули в машину и отвезли в Большой дом (КГБ), где провели с ним «профилактическую беседу».

            Двое сотрудников госбезопасности явились ко мне на работу в лифтерскую и угрожали арестом в случае утечки на Запад секретной информации, оглашенной на семинаре. Потом предложили свою помощь в моем трудоустройстве по специальности.  Пришлось объяснить им, что я не беру никаких подарков от КГБ.  В другой раз во время очередного занятия к нам нагрянула милиция. Приказали предъявить паспорта, всех переписали. Это был еще один способ запугивания...

            После отъезда Грановского в Израиль руководителем научного семинара стал профессор Абрам Каган, и занятия переместились в его квартиру.

            А у нас с Идой стали собираться слушатели еще одного семинара отказников – юридического, которым руководил Валерий Сегаль.[15] Он был первым,  кто научил нас не бояться милиции, у нее, оказывается, не так много прав, как мы себе представляли. Раз в неделю Сегаль консультировал телефону ленинградских отказников.

            Две лекции прочел известный правозащитник из Москвы Владимир Альбрехт, автор ходившего по рукам руководства «Как вести себя на допросе и во время обыска»[16].

В течение нескольких лет в городе действовал также домашний семинар по еврейской культуре, истории и традициям, организованный Феликсом Ароновичем. Занятия проводились нa регулярной основе и собирали 10-15 человек. К сожалению, после отъезда  Феликса в конце 70-х этот семинар прекратил свое существование.[17]

 

Л.Б. :  Аба, Вы упомянули о том, что Вам было известно о арестах и судебных процессах. И все же Вы продолжали заниматься тем, чем заниматься не полагалось – организацией домашних семинаров, преподаванием иврита. Зачем Вы это делали? Разве Вам не было страшно?

 

            А.Т. :   В 1973 году, когда мы только подали ходатайство в ОВИР, нам предложили принять участие в демонстрации отказников под лозунгом «Отпустите нас в Израиль!» Мы тогда  отказались под каким-то благовидным предлогом. Но на самом деле, скажу откровенно, отказались, потому что было страшно. Мы еще не были готовы к таким акциям.

            Страх перед властью был в крови каждого советского человека чуть ли не с детского сада. Мы работали над собой, чтобы избавится от этого страха. Не сразу, но через какое-то время, я думаю, нам это удалось и мы стали жить в тоталитарной стране как свободные люди.

            В декабре 1974 года исполнилась четвертая годовщина вынесения приговоров на «самолетном процессе». Московские активисты решили приурочить к этой дате  демонстрацию отказников в приемной президиума Верховного Совета СССР. У меня в лифтерской собрался «тайный совет» в составе Евгения Абезгауза[18], Леонида Лотвина, Виктора Савицкого, Михаила Баргмана и Валентина Станиславского. На повестке дня стоял один вопрос: как уехать в Москву и не попасть в лапы чекистов?

            Решили пробираться обходным путем. За пару часов доехали на двух такси до Новгорода, а оттуда ночным поездом - в Москву. В большом зале приемной собрались около трехсот отказников из разных городов страны, чтобы подписать письма протеста против приговора «самолетчикам». Руководил акцией известный московский активист профессор Александр Лунц[19]. Потом он  пригласил нас домой, и мы обсудили с ним наши дела. Угощения не было, так как семья профессора держала голодовку.

            Незадолго до этого Ленинград с группой туристов посетила Ширли Гольдштейн[20], активистка движения за свободу советских евреев в США. Американские туристы остановилась в интуристовской гостинице «Ленинград», и Ширли пригласила нас в гости.

При посещении советскими гражданами гостиниц сети «Интурист» на входе надо было предъявить паспорт. Это означало, что ты уже засветился как человек, имеющий связь с иностранцами. Многих это отпугивало, но нам терять было нечего... Ширли вручила нам целый мешок с вещами, которые она собрала со всей группы. Мы, было, пытались отказаться, говорили, что пришли пообщаться. Но она продолжала настаивать: евреи всегда должны помогать евреям…

            После этой встречи мы с Идой попали в списки различных зарубежных еврейских (и не только еврейских) общественных организаций и синагог. С тех пор визиты «сионистских эмиссаров» приобрели регулярный характер. При этом каждый раз приходилось искать способ, как договориться о встрече, поскольку наш домашний телефон, как и телефоны многих еврейских активистов, был отключен. Через какое-то время поток иностранцев стал настолько велик, что мы завели «гостевую книгу», так как упомнить всех было невозможно. Когда эту книгу конфисковали во время обыска, пришлось завести новую, которую нам удалось вывезти в Израиль.

            Иностранцы привозили джинсы, альбомы по искусству, магнитофоны, фотокамеры, другие ценные вещи, а также учебники иврита, сионистскую литературу, молитвенники, мезузы. А увозили с собой на Запад просьбы о вызове из Израиля, коллективные и персональные письма отказников. Зарубежный ширпотреб мы раздавали нуждающимся, кое-что продавали через комиссионный магазин. Вырученные деньги шли на размножение учебников иврита, на оплату поездок и посылки в тюрьмы и лагеря, где отбывали заключение узники Сиона, на оказание материальной помощи их семьям...

            Наш брат-отказник, как правило, зарабатывал на жизнь в лифтерских, котельных и тому подобных не особо престижных местах. В лифтерской я уже побывал. И совершенно естественно, что следующим моим местом работы стала котельная при общественной бане.

            Нас было пятеро евреев в бригаде: четыре отказника, а пятый, единственный среди нас профессиональный кочегар, никуда уезжать не собирался. Начальство в лице директрисы бани Зинаиды Онуфриевны нами было довольно: пьяными на работу не являемся, не прогуливаем, котлы не взрываем…

            Но тут в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья под названием «Бизнес на клевете». Там про Леву Шапиро и про меня было написано, что мы продаем секретную информацию зарубежным антисоветским организациям. Зинаида Онуфриевна  забеспокоилась, однако увольнять меня не спешила. А поскольку меня не арестовали, она, видимо, сделала правильный вывод о том, что приведенные в газете факты не подтвердились. И когда в «Ленинградской правде» появилась вторая заметка о моих преступных связях с иностранцами[21], уже никак на это не реагировала.Зато повышенный интерес к моей скромной персоне проявило ленинградское управление КГБ. 

            К  нам с Идой на улице подошел незнакомый молодой человек и вручил мне повестку явиться в Большой дом. Там меня проводили к следователю Кравцову, который предложил мне ознакомиться с одним из пунктов толстого тома с грифом «секретно». Там было сказано, что работникам режимных предприятий, имеющим доступ к секретной информации, запрещено общаться с иностранцами.

            Я напомнил Кравцову, что давно не имею доступа ни к каким секретам, кроме правил техники безопасности при чистке котлов в общественной бане. Кравцов мой юмор не оценил, и дал прочитать еще один секретный документ - указ Верховного Совета СССР о том, что в отношении лиц, которым вынесено письменное предостережение о запрете контактов с иностранцами, может быть возбуждено уголовное дело.

            Тут же было составлено это самое «предостережение». Мне  дали его подписать. Я сказал, что у меня есть правило: ничего в КГБ не подписывать. Кравцов ничуть не смутился и ответил, что моя подпись не обязательна, достаточно подписей двух свидетелей… А я попросил бумагу и сел писать жалобу в Москву на незаконные действия сотрудников КГБ, которые в связи с моим желанием выехать на постоянное место жительства в Израиль вмешиваются в мою частную жизнь, являются на работу и домой и т. д. Писал я достаточно долго, и у следователя лопнуло терпение. Толстый Кравцов с трудом вылез из-за своего огромного стола посмотреть, что же такое я пишу. Увидев, что жалоба адресована Андропову, он выразил по этому поводу недовольство, но мое заявление взял. После чего отпустил меня восвояси.

            А  утром весной 1980 года в нашей квартире раздался звонок в дверь. На вопрос «Кто там?» женский голос ответил: «Вам телеграмма!» Глянул в глазок - стоит молодая женщина. Открыл ей дверь, и вместе с «почтальоном» в квартиру буквально вломились незнакомые люди. Это был обыск. 

            Нам предложили добровольно выдать антисоветскую литературу.  Я ответил, что таковой у нас нет. Но у следователя и его помощников, очень похожих на сотрудников КГБ, на этот счет было другое мнение. В ходе обыска были изъяты сборник стихов Пушкина в переводе Шлёнского на иврит, «Еврейский календарь» на идиш, изданный Московской хоральной синагогой, «Пятикнижие Моисеево» 1902 года издания. Изъяли также две пишущие машинки - с русским и латинским шрифтом, личные письма, словари, магнитофонные кассеты с записями уроков  иврита и английского языка, еврейской и джазовой музыки...

            Я не удержался и спросил: «Неужели антисоветскую литературу издавали задолго до прихода советской власти?» На что следователь ответил: «Ну и шутник, вы, Аба Яковлевич! Не беспокойтесь, вам все вернут». Обманул, конечно. Ничего не вернули!

Нам крупно повезло, что они не обнаружили большой портфель с еврейским самиздатом. Портфель стоял под стулом, прикрытый постиранным бельем, которое Ида не успела развесить. Они искали криминал в недрах стоящей рядом стиральной машины, а портфель не заметили.

            Больше всего меня беспокоила записная книжка с адресами и телефонами еврейских активистов, которая лежала в кармане пальто на вешалке в прихожей. Но и тут пронесло. Помощник спросил, чье это пальто. Я ответил, что нашего сына, и он не стал шарить по карманам.

 

            Л.Б. :  Вы сказали, что когда Вы подали в ОВИР заявление, в Ленинграде в отказе находились только двадцать семь семей. А сколько таких семей было в том году, о котором Вы говорите?

 

            А.Т. :    Действительно, в 1973 году в Ленинграде было 27 еврейских семей, получивших отказ. Но это только те семьи, которые нам были известны. Кроме того, в том году был самый пик отъездов – из СССР уехало 35 тысяч человек. Раньше такого никогда не было. А затем все опять пошло на спад. Евреи продолжали подавать заявления, а число разрешений резко сократилось. Соответственно во много раз возросло и число отказников.

            Точных цифр у меня нет. Могу только сказать, что почти ежедневно к нам обращались знакомые и незнакомые люди за консультацией. У кого-то были вопросы по поводу документов, которые требовалось приложить к ходатайству о выезде. У кого-то возникли трудности с получением характеристики с прежнего места работы. Члены партии спрашивали, стоит ли заранее написать заявление о выходе из КПСС, не дожидаясь, пока тебя исключат… Ситуации были самые разные. Многие спрашивали, что делать, если родители не хотят дать письменное согласие на отъезд взрослых детей.

 

            Л.Б. :  Почему Вас с Идой считали лидерами отказников в Ленинграде?

 

А.Т. :    Я не уверен, что нас можно называть лидерами. В Ленинграде были разные группы и разные виды активности. По каждому направлению была своя инициативная группа. А в каждой такой группе был один человек или двое-трое, которых можно считать лидерами.

Например, Иосиф Радомысльский[22] и Гриша Генусов занимались ульпанами. Каждый еврейский новый год они приходили в синагогу с плакатом, где было написано: «Даем уроки иврита. Обращаться по такому-то телефону». А дальше, собрав необходимую информацию,  они распределяли желающих учить иврит между учителями.

Вокруг Ицхака Когана[23] объединялись религиозные евреи. Он производил кошерное мясо, у него дома по всем правилам отмечали Песах и другие еврейские праздники.

Еще одним авторитетом  по вопросам еврейской религии был Гриша Вассерман[24] , давал уроки Торы.

Были те, кто устраивал для детей и взрослых веселые представления на Пурим.

Была группа, которая занималась еврейской культурой. В нее входили Гриша Канович[25], Миша Бейзер[26], Семен Фрумкин[27], и, насколько я помню, Эрлих[28], Колкер[29] и Яша Городецкий[30]. Они организовали Ленинградское общество еврейской культуры (ЛОЕК)[31] и даже пытались его зарегистрировать официально. Но, естественно, из этого ничего не получилось.

Один из наших хороших приятелей был в Ленинграде представителем полусекретной израильской организации «Лишкат-а-кешер» ( по-русски «Бюро по связям»)[32] . Разумеется, он это никак не афишировал, его практически никто и не знал в этом качестве. Можно ли назвать его лидером всех ленинградских отказников? Сомневаюсь.

В общем, каждый занимался тем делом, которое он умел делать, которое ему было близко по духу и по характеру.

 

Л.Б. :  Позвольте прервать Ваш рассказ таким вопросом:  удивились ли Вы тому, что Вас не арестовали? Ведь вокруг шли аресты....

                                                                                                               

А.Т. :    Я не только не сидел в тюрьме, мне даже ни разу не дали пятнадцати суток административного ареста. Стыдно признаться, но это так.

 Думаю, что, видимо, по каким-то параметрам я им не подходил. У КГБ были какие-то свои правила и свои соображения о том, кого сажать, а кого не сажать. Мне неизвестно, из каких соображений принимались такие решения. Можно было только гадать. Это была государственная тайна, не подлежавшая разглашению. Поэтому объяснения у меня нет. Я действительно не знаю, как это объяснить.

Может быть, оставив меня на свободе, они решили ударить нас с Идой по самому больному месту – по нашему сыну. Они были уверены, что Миша  сядет в тюрьму за отказ служить в Советской армии. Но этого не случилось – служить он все же пошел...

Сейчас сын с семьей живет в США.

 

Л.Б. :  Как Вам жилось в постоянном ожидании вызова на допрос, ареста или суда? Как уживаться с подобным страхом?

 

А.Т. :   Я уже говорил, что сначала было страшно, но потом мы избавились от этого страха. И на допросах в КГБ, и при обысках, и в других опасных ситуациях  я уже чувствовал себя свободным человеком, способным за себя постоять.

            В Ленинграде отказники не участвовали в диссидентском движении, чтобы не давать властям лишний повод для обвинения в антисоветской деятельности. Но, так или иначе, мы с диссидентами пересекались. В частности, я был хорошо знаком с Валерием Репиным, распорядителем ленинградского отделения Фонда поддержки политических заключенных Солженицына[33]. Я помогал ему в разных ситуациях, без огласки, просто по-дружески. Но в КГБ о наших контактах, как выяснилось, было известно.

            Где-то в начале 80-х Репина арестовали, а меня вызвали на допрос как свидетеля по его делу. Помня советы Владимира Альбрехта, который выступал на нашем домашнем юридическом семинаре с лекцией «Как вести себя на допросе», я заранее заготовил стандартный ответ на любые вопросы следователя. Выглядело это примерно так.

            Следователь:  «Где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Репиным?»

            Свидетель: «Я вообще-то собираюсь уехать из Советского Союза в Израиль, но меня не отпускают, держат здесь незаконно. Этот допрос я рассматриваю, как давление на меня в связи с моим желанием уехать в Израиль».

            Следователь: «Говорил ли вам Репин что-либо о деятельности фонда Солженицына в Ленинграде?»

            Свидетель: «Я собираюсь уехать из Советского Союза в Израиль, но меня не отпускают, держат здесь незаконно. Этот допрос я рассматриваю…»

            Ну и так далее. На любой вопрос был один и тот же ответ. Пока следователю это не надоело, и он от меня не отстал. На суд меня уже вызывать не стали.

            В другой раз я использовал методику Альбрехта, когда после обыска меня вызвали на допрос по делу Виктора Браиловского, редактора самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Тогда у меня было заготовлено два варианта стандартных ответов. На вопросы о том, что мне известно о Браиловском, кто распространял журнал в Ленинграде и Риге, я отвечал, что мне не разъяснили, существо дела, по которому меня допрашивают, поэтому  я не могу давать показания по этому делу. На вопросы об обнаруженной при обыске литературе - от кого получил? кому давал читать? - был ответ: «Этот вопрос касается лично меня, и не может иметь отношения к делу, по которому меня допрашивают»…

            Приход к власти нового генерального секретаря КПСС Горбачева не принес поначалу никаких изменений в положение советских евреев. В условиях «перестройки и гласности» продолжались отказы и аресты активистов. Мы решили, что настало время прибегнуть к такому средству давления на власть, как демонстрации с требованием свободного выезда евреев в Израиль.

            В девять часов утра с самодельными плакатами соответствующего содержания на центральную площадь города перед зданием Смольного вышли Лиля Шапиро, Елена Кейс, Инна Рожанская, Михаил Бейзер, Борис Локшин и мы и Идой.[34] Через несколько минут на площади появился наряд милиции. Полковник под угрозой ареста приказал нам немедленно разойтись. Мы отказались. Тогда он предложил пройти в Смольный, где нас примет завотделом обкома партии. Мы ответили, что придем в обком только после окончания демонстрации, которая продлится ровно час, как указано в заявке, которую мы подали в райисполком.

            Милиционеры ушли. Но на смену им откуда-то появилась группа  крепких молодых людей. Они расположились так, чтобы скрыть демонстрацию от любопытных прохожих, и начали задавать разные вопросы. Главным образом их интересовало, почему это мы хотим уехать в сионистский Израиль из такой прекрасной страны, как Советский Союз. Мы делали вид, что не догадываемся, кто они такие, и вели среди них сионистскую пропаганду. Так, в перепалке с этими молодыми людьми, и прошел этот час.   

            В Смольном ничего утешительного мы не услышали. Партийный босс и начальник городского ОВИРа  объявили, что нам отказано в выезде из СССР по причинам, затрагивающим безопасность государства. То есть, все та же старая песня, ничего нового.

На следующий день радиостанция «Немецкая волна» передала, что в Ленинграде прошла свободная демонстрация  советских евреев, и это свидетельствует о повороте коммунистического режима в сторону демократии. А в местной газете «Вечерний Ленинград»  появился материал под издевательским заголовком «С плакатиками на груди».

            Позже мы провели еще две демонстрации. В одной из них, на Исаакиевской площади, участвовали около тридцати человек. Там с нами уже не церемонились. Подъехал автобус, всех туда погрузили и доставили в районное отделение милиции. Наш сын Миша к тому времени уже получил разрешение и участия в демонстрации не принимал, но он подбежал к милиционеру и попросил задержать его тоже. Эту просьбу удовлетворили.

            В отделении на каждого составили протокол о задержании за нарушение общественного порядка. Потом все получили повестки в суд. Приговоры оказались неожиданно мягкими - штраф 25 рублей.

 

Л.Б. :  Вы жили в Ленинграде в то время, как в Москве было намного больше  отказников и активистов. Как Вы поддерживали контакт с ними?

 

            А.Т. :   С московскими активистами мы познакомились еще в 70-е годы.  Кто-то из ленинградцев, кажется, Ирма Черняк, дал мне адрес Юлия  Кошаровского[35], который организовал в Москве домашний научный семинар для отказников, и посоветовал обязательно встретиться с ним.

            Потом к нам приехал познакомиться Владимир Слепак[36]. С московским  профессором Александром Лунцем мы беседовали у него дома после демонстрации в приемной Верховного совета. Впрочем, об этом я уже говорил…

            Одним из видов еврейской активности в СССР была отправка коллективных писем отказников в различные советские инстанции, руководителям зарубежных стран, в ООН и различные общественные организации. При этом считалось, чем больше подписей под письмом и чем шире география этих подписей, тем больше шансов, что на него обратят внимание.

            Мы с Идой довольно часто ездили в Москву собирать подписи под коллективными письмами. Таким образом мы познакомились с Александром Лернером[37], Аликом Иоффе, Марой и Пашей Абрамовичами[38], Володей Престиным[39], супругами Успенскими[40], с Леной Дубянской[41] и другими столичными активистами. Мы встречались и с Иосифом Бегуном[42]. Когда он был на свободе, он несколько раз приезжал в Ленинград и обычно останавливался у нас. Но на свободе Иосиф был не так много времени, в очередной раз его арестовали на ленинградском вокзале в тот день, когда он ночевал в нашей квартире.

            Кстати, наше знакомство с еврейскими активистами в других городах СССР не ограничивалось Москвой. Летом 1982 года  я, Ида и Боря Лихтик совершили автомобильное путешествие по маршруту Таллин - Рига - Вильнюс - Львов - Кишинев - Минск. Целью поездки было установить контакт с местными отказниками, поддержать их морально, выяснить, в какой помощи они нуждаются.

            Начали мы с Прибалтики, которая для советских людей тогда была почти заграницей. Существовало мнение, что оттуда легче уехать по израильской визе.  Но, как мы убедились, там, а также и в других местах, где мы побывали, власти больше всего боялись, как бы московское начальство не заподозрило их в излишней мягкости по отношению к потенциальным репатриантам. И они действовали соответствующим образом. То же самое было и в Ленинграде.

 

Л.Б. :  Что это Вам давало? На что Вы надеялись, отсылая такие письма правительству страны и обращаясь к западному общественному  мнению?

 

            А.Т. :   Я не подсчитывал, сколько писем и обращений подписал за пятнадцать лет в отказе. Наверняка больше сотни. Конечно, мы не были такими наивными и не думали, что вот отправим очередное послание, и через неделю получим разрешение на выезд из СССР. Или что в результате наших протестов досрочно освободят узников Сиона. Всем было понятно, что на такую реакцию рассчитывать не приходится. Но нам было важно показать, что мы еще живы и не боимся писать такие письма, что нас нельзя запугать и заставить отказаться от Израиля. Вот какая главная цель была у этих писем.

 

Л.Б. : Я слышала от многих отказников и мне приходилось читать, что вы, похоже, приняли на себя роль человека, морально поддерживавшего других. Правда ли, что вы действовали с целью поднятия духа и устранения разногласий между людьми?

 

А.Т. :   Думаю, это правильно… Я  старался заниматься тем, что мне казалось необходимым. Знаете, есть такое крылатое выражение: «Делай что должно – и будь что будет!»

После ввода советских войск в Афганистан еврейская репатриация практически прекратилась. В этих условиях было очень важно не потерять чувство локтя, чтобы не было разногласий между активистами, не было конкуренции между группами. Думаю, что в Ленинграде мне удалось внести в это определенный вклад.

Особенно остро нуждались в моральной поддержке евреи, осужденные за сионистскую деятельность, которая в СССР однозначно расценивалась как «антисоветская».  Одним из них был ленинградский активист Алик Зеличенок[43]. Он отбывал наказание за распространение «заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». На свидание с Аликом в лагерь, расположенный на Севере, в республике Коми. я полетел с его женой Галей. Мы получили короткое свидание в присутствии надзирателя и охранника. Потом, когда его якобы по состоянию здоровья перевели досиживать срок в Казахстан, Ида и я навещали его и там.

А до этого с Борисом Грановским я побывал в Мордовии у Марка Дымшица[44], одного из главных фигурантов «самолетного процесса». Он произвел впечатление человека, который с достоинством переносит тяготы лагеря строгого режима. Запомнились его слова о том, что нет смысла держать кого-либо в заключении больше трех лет. Потому что за первые три года человек настолько привыкает к условиям несвободы, что жизнь на свободе ему кажется нереальной. Сам Марк ко времени нашей встречи провел в тюрьмах и лагерях более восьми лет...

 

Л.Б. :  Насколько, по Вашему мнению, западные активисты влияли на еврейское движение в Советском Союзе?

 

            А.Т. :   Я считаю, что массовое движение за освобождение советских евреев на Западе сыграло огромную роль. Многотысячные демонстрации оказывали давление на руководителей западных стран. А те, в свою очередь, давили на советское руководство, добиваясь создания более либеральных условий для еврейской эмиграции. Еврейским активистам в Советском Союзе было жизненно важно знать, что мы не одни, что у нас есть мощная поддержка и искренние друзья  по ту сторону железного занавеса. Что в неравной борьбе с коммунистическим режимом мы можем надеяться на их помощь - и в моральном, и в материальном, и в политическом плане.

            Что касается конкретно нашей семьи, то многие «эмиссары мирового сионизма» стали для нас настоящими друзьями. Я уже рассказывал о Ширли Гольдштейн из Омахи, с которой мы познакомились в гостинице «Интуриста».

            Очень теплые отношения сложились с Линн Сингер, исполнительным директором  «Объединенного комитета в защиту советских евреев» на Лонг-Айленде[45]. Линн хотела быть в курсе всех наших дел, говорила, что считает нас членами своей семьи. Каждые две недели в определенное время мы приходили на почту, чтобы поговорить с ней по телефону

            Подружились мы и с Эстер Дорфлингер, еврейкой по крови и христианкой по вере. У нее было двойное гражданство, американское и израильское, и она считала что ее миссия в этой жизни – помочь всем евреям собраться в Израиле. Однажды она привезла с собой 10 тысяч долларов, которые она собрала в разных странах для советских евреев. Мы не имели права держать дома иностранную валюту и посоветовали ей передать эти деньги Линн. 

            Мы рассказывали зарубежным гостям о нашей жизни в отказе, обсуждали, какие их действия могут реально повлиять на изменение политики советского руководства в отношении еврейской эмиграции. В этом плане очень полезной стала встреча с руководителями региональных комитетов США в защиту советских евреев. Это были ученый из Кливленда Лу Розенблюм, владелец и редактор газеты Сай Фрумкин из Лос-Анджелоса, зубной врач Боб Вольф из Флориды и адвокат из Сан-Франциско Зэев Ярославский.

            В числе наших неоднократных гостей был известный английский историк и писатель Мартин Гильберт, автор семитомной биографии Черчилля. В конце концов, ему запретили посещать еврейских отказников. Но сэр Мартин показал себя неплохим конспиратором и мы все равно с ним встретились в одном из ленинградских кафе.

 

Л.Б. :    Как Ваша группа рассматривала поправку Джексона-Вэника[46]?

 

А.Т. :   В целом, конечно, мы приветствовали эту поправку. Потому что, как я уже говорил, надежда на коллективные письма и различные акции было крайне мала. А давление на Советский Союз такой мощной страны, как США, могло дать положительный результат. 

            В начале 80-х годов Ленинград посетил соавтор этой поправки сенатор Чарльз Вэнник. Он считал, что Соединенные Штаты должны предоставить Советам статус наибольшего благоприятствования в торговле, и тогда всем евреям разрешат выезд. Мы возражали сенатору, говорили, что делать это не стоит. Сначала - свобода эмиграции, а потом - льготы в торговле. Как мне известно, этот вопрос Вэнник обсуждал с отказниками в Москве и Тбилиси. И их реакция была такой же.

 

Л.Б. :  Я помню, что в нашей стране многим казалось, будто Рональд Рейган слишком далеко зашел, назвав Советский Союз « Империей зла». Хотелось бы узнать мнение на этот счет бывшего отказника.

 

А.Т. :    Я полностью согласен с президентом Рейганом. И, на мой взгляд, сегодняшняя Россия в каком-то смысле так и осталась «империей зла». Сказалась традиция, сила инерции. Ведь на нашей «доисторической родине» никогда не было демократии… Хотя, конечно, многое изменилось. В частности, рухнул железный занавес. Как говорил в свое время  Буковский[47], в стране, из которой можно уехать,  можно жить. А из России сейчас можно уехать…

 

Л.Б. :  Считался ли Рональд Рейган другом советских евреев?

 

А.Т. :  Да, я считаю, что благодаря  усилиям Рейгана и Горбачева, около миллиона советских евреев после распада СССР смогли приехать в Израиль. Не знаю, наверное, позже это все равно бы случилось (я имею в виду крах СССР). Но насколько позже – неизвестно. Мы могли бы до этого и не дожить. Президент Рейган намного ускорил этот процесс. Это факт. 

 

Л.Б. :  Получив разрешение на выезд и приехав в Израиль, как Вы ощущали свой приезд сюда, что Вы пережили?

 

А.Т. :   Сначала было глубокое разочарование. Казалось бы, у нас было достаточно информации об Израиле: и «вражеские голоса» слушали, и по телефону порой удавалось поговорить, и письма иногда доходили... Но мы все равно идеализировали Израиль. Считали, что в еврейской стране все устроено замечательно. Что к эмигрантам там особо внимательное, отеческое отношение, и наши проблемы будут стоять по крайней мер на втором месте после проблем обороны.  Когда мы увидели, что это не так, ну или не совсем так, это, конечно, был шок.

Я могу ошибаться, но, кажется, Израиль чуть ли не единственная в мире страна, где существует государственная программа абсорбции эмигрантов и есть даже отдельное министерство с немалым бюджетом. Первые два года семья получает так называемую «корзину абсорбции» - денежное пособие, на которое можно скромно прожить пока не выучишь язык, не найдешь подходящую работу…

 Но когда мы немного разобрались в местной действительности, то поняли, что здесь живут люди, которые поднимали эту страну, защищали ее в войнах с арабами, у которых погибли дети и близкие родственники. Что, приехав сюда на готовое, мы не можем рассчитывать на какое-то особое к себе отношение. И не стоит бить себя в грудь, доказывать, что мы совершили нечто героическое.

Как бы то ни было, через две недели после приезда я разослал по разным местам свою трудовую автобиографию, и вскоре получил предложение из Хайфского Техниона. Там я проработал двенадцать лет в институте космических исследований. А ушел на пенсию – еще какое-то время преподавал математику в школе.

 

            Л.Б. : Многие ученые и инженеры, потерявшие работу после того, как они подали на выезд, считали, что годы пребывания в отказе чреваты потерей профессиональной квалификации. Столкнулись ли вы с подобной проблемой, принимая во внимание, что вы так быстро получили место в Технионе? Я рада за Вас, но это меня слегка удивляет…

 

А.Т. :   Действительно, мне, можно сказать, просто повезло - ведь квалификацию я действительно потерял.

Но дело не только в везении. По моим наблюдениям, те, кто действительно чего-то стоит, они, как правило, находили работу по специальности или в смежных областях. Не все, конечно, но большинство. Были случаи, когда люди с ученой степенью на первых порах работали уборщиками, охранниками… Однако потом как-то устраивались - кто лучше, кто хуже.

Надо еще учитывать, что у многих советских ученых был большой недостаток – они  или вообще не знали английского языка, или знали его очень плохо. А заниматься серьезной наукой без знания английского, на котором в мире издаются практически все научные журналы, невозможно. К тому же некоторые приехали уже в солидном возрасте. Выучить английский или хотя бы иврит на хорошем уровне для них было порой непосильной задачей.

Но главное в том, что Израиль - маленькая страна, а народу, в том числе ученых и инженеров, приехало очень много. Получился некоторый «перебор» квалифицированных специалистов. Если такую страну, как Израиль, приехало, например, огромное число музыкантов, то нельзя же для них создать при каждом доме оркестр.  

 

Л.Б. :  Мы говорили о советской и американской политике. Давайте поговорим об израильской... Вы поддерживаете тесное общение с бывшими отказниками в Израиле. Видите ли Вы какую-нибудь общую тенденцию в их политических взглядах, склонны ли они скорее к левым или к правым взглядам?

 

            А.Т. :  По-моему, большинство бывших отказников разделяют правую идеологию и на выборах голосуют за правые партии. Но это, повторяю, мое личное мнение. Более подробно на этот вопрос, думаю, сможет ответить Щаранский или Эдельштейн[48].

 

Л.Б. :  Каким образом Ваша деятельность в Израиле продолжает начатое Вами и другими отказниками в Советском Союзе? Расскажите о своем проекте.

 

            А.Т. :   Хороший вопрос!.. Все началось с того, что к нам как-то пришла одна наша знакомая и рассказала, что по дороге видела такую картину. Возле переполненного мусорного бака лежал чей-то семейный альбом с фотографиями. Ветер листал страницы альбома и разносил по улице пожелтевшие снимки. Она сказала: «Вот и с нами так будет. Мы уйдем, а наши дети выбросят наши бумаги и старые фотографии. Никаких следов не останется». Мы вместе начали обсуждать эту тему, и родилась идея: пока живы участники событий 70-80 годов, создать архив материалов о том, как советские евреи боролись за выезд в Израиль. 

            С этого разговора начался наш проект «Запомним  и сохраним».[49] Весной 2002 года мы зарегистрировали общественную Ассоциацию  под этим названием. Это то, что по-английски называется нон-профит (некоммерческая организация), а в Израиле - «амута». Членами амуты  стали бывшие активисты отказа Михаил Бейзер, Людмила и Эдуард Марковы, Мара и Паша Абрамович, Инна и Игорь Успенские, Роальд Зеличенок, Наташа и Евгений Абезгауз, Роман Левин,  Анатолий Шидлович. Плюс еще несколько человек новых друзей, с которыми мы познакомились уже здесь, в Израиле.

            За прошедшее время нам удалось собрать несколько тысяч документов, фотографий, воспоминаний, дневников, писем и других материалов из более чем трехсот личных архивов участников еврейского движения в бывшем СССР. Мы с Идой записали в Израиле и в США около шестидесяти интервью с бывшими еврейскими активистами. Многие из этих материалов размещены на сайте Ассоциации, часть опубликована в популярной русскоязычной газете «Вести» и в интернет-журнале  «Заметки по еврейской истории».

            В 2007 году по инициативе нашией Ассоциации  в Тель-Авиве, в Музее диаспоры, состоялась большая выставка «Евреи борьбы», посвященная сорокалетию со дня возрождения еврейского национального движения в Советском Союзе.[50] Почти половину ее экспонатов составили наши материалы. На открытие приехали бывшие еврейские активисты из США, Канады и Англии. Выставка продолжалась семь месяцев, ее посещали израильские школьники, студенты, военнослужащие.

            Серьезную финансовую помощь нам оказали Ширли Гольдштейн из США и Инид Вуртман из Иерусалима. Благодаря их поддержке мы смогли оплачивать почтовые услуги, телефонные разговоры и поездки по стране. Для хранения Архива мы сняли квартиру в Хайфе, купили компьютер и фотокамеру. Денег ни у кого не просили, но некоторые сами присылали. Правда, таких случаев было немного.

            Зарплату у нас никто не получает, все делается на добровольной основе. И дело, слава Богу, продвигается.

 

Л.Б. :  Почему Вам кажется важным рассказать эту историю?

 

            А.Т. :  То, что происходило в Советском Союзе с евреями в 70-х - 80-х годах, это довольно уникальная ситуация, когда целый народ фактически держали в заложниках. Не думаю, что это может послужить кому-то уроком, будем надеется, что ничего подобного больше с евреями никогда не случиться. Пусть это только один небольшой эпизод многовековой еврейской истории. Но мне кажется, что о нем должны знать не только специалисты-историки, но и наши дети и внуки. Поэтому я считаю, что мы делаем важное дело, сохраняя документы и материалы, которые относятся к тому периоду.    

 

Л.Б. :  Хотите ли Вы что-нибудь добавить, о чем-нибудь еще поговорить?

 

- Я хочу добавить, что то, что вы делаете[51], тоже очень важно. Тем более, что ваши возможности, профессиональные и финансовые, гораздо шире наших. Если мы объединим свои усилия, то ваши и наши документы найдут достойное место, например, в Центральном сионистском архиве в Иерусалиме. Это было бы замечательно... Так что thank you very much[52].

 

Л.Б. :  Это было бы замечательно.