Евгений Абезгауз

Интервю с Евгением Абезгаузом проведено Лаурой Биалис.

Дата интервью: 2004.
Место: Израиль
Расшифровка: Роман Ташлицкий
Редакция: Ника Гофштейн, Анна Комароми
Примечания: Ника Гофштейн, Анна Комароми
Публикация: Март 2017 г. в электронном архиве в библиотеке университета Торонто: «Исследовательский проект по истории диссидентства и самиздата», под. ред. Анны Комароми

Л. Б. – Сначала расскажите мне о том, где Вы родились и какая у Вас профессия.

E. A. – Я родился в Ленинграде, и всю жизнь свою прожил в Ленинграде, пока не уехал в Израиль. Проблема моя была в том, что я вместе со своей женой Наташей учился в Электротехническом институте связи имени Бонч-Бруевича[1], и потом восемь лет работал инженером в проектной организации связи. И в связи с этим имел какие-то доступы к секретной информации. Но в Советском Союзе все было засекречено, поэтому нетрудно было быть с формой секретности[2]. А потом, через восемь лет, я поступил в академию в художественную, имени Мухиной[3] и стал профессиональным художником.

И тут начались все проблемы. В семьдесят втором году первый раз я услышал, что существует возможность уехать из Советского Союза в Израиль. Но к тому времени я уже работал архитектором, после того как кончил академию и получил уже диплом художника. И я знал, что на мне висит участие в секретных проектах. Я понял, что когда я подписывался под обязательством к доступу к секрету, то там было написано, что после того, как я уволюсь из этой организации, еще три года я не имею право ни встречаться с иностранцами, ни ездить за границу.

Я подождал три года и подал заявление, чтоб меня отпустили с моей семьей в Израиль. Тогда я уже работал архитектором в крупной ленинградской фирме, и я получил отказ. То есть законы не действовали в то время в Советском Союзе: эти три года оказались фиктивными. Так я стал отказником[4] и так я ступил на путь сионистского движения, сионистской борьбы. Тут же мы с Абой Таратутой[5] познакомились, и с тех пор, до самого конца, до моего конца в России, вместе функционировали.

Это был очень интересный период. Мы боролись с КГБ : КГБ за нами гонялось. Я помню, что только два раза, мне удалось перехитрить КГБ. Первый раз, когда я организовал первую выставку группы «Алеф» – она тогда называлась «Ленинградская группа еврейских художников». Это было в семьдесят пятом году. И второй раз был когда мы с Таратутой и еще с несколькими ребятами, нашими отказниками-сионистами, ездили на голодовку в Москву, подавать письмо-прошение в министерство, в Верховный Совет. Тогда всех переловили агенты КГБ до того, как люди успели выехать. Нам вчетвером удалось их перехитрить. Вокзалы были оцеплены тогда и аэропорты были оцеплены агентами. А мы взяли такси, уехали в Новгород, и уже оттуда сели на поезд в Москву. В последнюю минуту, когда нас пришли арестовывать, нас уже не было в Ленинграде. Я был ужасно горд, что мне удалость два раза перехитрить КГБ, хотя это была очень сильная организация.

Группа «Алеф» - эта ленинградская группа еврейских художников организовалась в рамках Товарищества экспериментальных выставок.[6] Это движение началось в семьдесят пятом году, движение за демократизацию советского искусства. То есть это были люди, которые не хотели участвовать в официальных выставках социалистического реализма, и они объединились.

В Москве аналогичное движение, первую выставку в Сокольниках, разгромили бульдозерами. Она так и осталась в истории искусств советских как «бульдозерная выставка»[7]. А ленинградский КГБ хотел показать, что в Ленинграде все тихо, что они работают лучше московского КГБ, и поэтому они дали художникам зал на далекой рабочей окраине Петербурга и большой зал в доме культуры, который был на ремонте. Так состоялась эта большая – там участвовало девяносто художников – выставка нонконформистов[8]. Это были первые выставки нонконформистского движения.

И на общей выставке, где было девяносто художников, мы, двенадцать человек, объединились в еврейскую группу. Никто не знал чем это кончиться, а могло это кончиться очень плохо. КГБ мог арестовать и выслать всех. И с тех пор выставлялись уже отдельной еврейской группой, которая со второй выставки получила название группа «Алеф».

Мне удалось, потом, где-то в семьдесят шестом году, переправить работ двести этой группы вместе с американской промышленной выставкой, которая была в это время в Москве, и когда она закончилась, то с багажом этой выставки мы отправили наши картины, тайно от КГБ, в Америку. И наши американские покровители устроили передвижную выставку нашей группы «Алеф» по всей Америке. Она была в пятидесяти местах, в разных штатах. Так началось наше еврейское движение.

А параллельно шли сионистские дела. В нашей еврейской группе было только трое отказников. Остальные тогда не собирались еще уезжать, поэтому они могли себя чувствовать немножко свободнее, хотя они тоже очень рисковали. Открытие первой нашей выставки группы «Алеф» мы готовили в тайне. Никто не знал когда и в какое время она откроется и только за час до открытия подготовленные нами люди обзвонили по телефону всех своих знакомых, и вот так собрались тысячи людей посмотреть на первую еврейскую выставку в Ленинграде.[9]

В это время нам очень помогали американские еврейские организации. Они нас очень поддерживали. И выставку группы «Алеф» мы делали одновременно как акцию борьбы за советское еврейство, чтоб выпускали отказников из Советского Союза, одновременно с выставкой организованной еврейским музеем в Беркли. Реджина Бублил[10], которая была активной деятельницей в Советe для советского еврейства (Bay Area Council for Soviet Jews) в Сан-Франциско, организовала выставку там, и она же организовала выпуск каталога первой еврейской выставки, который сейчас находится во многих американских еврейских музеях[11].

Л. Б. – У меня несколько вопросов. Как Вам удалось выслать картины? Каким образом Вы тайком отослали картины в Америку?

E. A. –  Сегодня уже можно рассказать об этой секретной операции. Нам постоянно помогали американские еврейские организации. В частности, Реджина Бублил из Сан-Франциско, которая занималась выставками группы «Алеф», и Майкл Рукин[12] из Бостона. И они договорились с теми евреями, которые руководили американской промышленной выставкой в Москве. Эти люди нам помогли: они спрятали в Москве в свой багаж, между объектами американской промышленной выставки, рулоны с нашими картинами. И так они оказались в Америке. Правда, переслать слайды для каталога, помог мне консул из Германии, который был в это время в Петербурге. Он помог наши еврейские слайды для каталога переправить через Финляндию в Сан-Франциско.

Нам очень помогали эти организации, не только экономически они помогали, они постоянно следили за нашей безопасностью. Я помню, что когда на одной из выставок  многих из художников арестовали, то буквально через час Голос Америки[13] объявил весь список арестованных. И через три часа каждый из нас уже был дома, правда, под надзором агентов КГБ. Нас побоялись посадить, потому что мы были под контролем американского правительства и американских средств массовой информации. Они нам очень помогали в этом смысле.

Потом я организовал такую художественную школу для детей отказников ленинградских. Кстати, Миша Таратута[14], известный потом в Нью-Йорке художник, он начинал свою карьеру у меня как мой художник-ученик. Потом мы с ним ездили по Америке, когда уже освободились, в восемьдесят восьмом году по шести разным штатам с нашей совместной выставкой. Называлась она тогда "Two Living Legacies".

Л. Б. – Как Вы приняли решениe участвовать в движении, выехать в Израиль?

E. A. –  Я уезжал от антисемитизма. Это очень просто. В Советском Союзе я всегда чувствовал себя, как еврей, человеком второго или даже третьего сорта. Например, в академии, когда я заканчивал академию, я был лучшим студентом, номер один на курсе. И кончал я тогда по специальности «промышленный дизайн». Я получил приглашение еще до того как я диплом получил от семи разных государственных фирм, на очень хороших условиях, чтобы я у них работал, когда получу диплом. И ни в одной из этих фирм дело не продвинулось дальше секретного отдела, или дальше начальника отдела кадров. Потому что меня, как еврея, нигде не брали на работу. Хотя по качеству, профессиональным качествам моим, руководители этих фирм выбирали меня из других студентов. Очевидно была установка тогда, было не разрешено брать в эти организации евреев.

В конце концов, мне это надоело. Я решил поехать туда, где я буду такой, как все. Такое место было только одно – это Израиль. В то время многие из евреев, которые выезжали из Советского Союза, не доезжали до Израиля. Они уже в Вене перебирались дальше – кто в Америку, кто в Канаду, кто оставался в Европе. И тогда была такая дилемма передо мной и перед моей семьей: ехать ли в Америку или в Европу, где, может быть, жизнь будет лучше и богаче, или все-таки ехать в Израиль.

И тогда мы решили, что надо все-таки ехать в Израиль, потому что было бы смешно менять одну эмиграцию на другую. Не хотелось опять ощущать антисемитизм в любой другой стране, потому что он везде есть. Даже в той же демократической Америке антисемитизма полным-полно. И только здесь, в этой стране, в которой я уже прожил около тридцати лет, я ни разу не столкнулся ни с какими антисемитскими выпадами. Такое от было решение, почему я уехал из Советского Союза и почему я до сих пор живу здесь в Израиле. На самом деле, большинство моих выставок, они за границей Израиля, в Америке, в Европе, во многих очень странах. Но жить все-таки, если человек еврей, лучше всего здесь.

Л. Б. – Расскажите немного о том, как Ваше еврейство выражается в Ваших картинах.

E. A. –  Человек, попавший в отказ в Советском Союзе, становится человеком практически без гражданства. Человеком, не имеющим никаких прав, никакой связи с обществом и с правительством. Это никто. Нету ни работы, ни источника заработка, ничего. И остается только общаться со своими братьями-евреями.

Однажды, это было тоже в семьдесят третьем году, совершенно случайно мы поехали летом на Украину пожить месяц летом в местечке, штетл такой был – Коростень, на Украине[15]. Там жила мама одной из наших приятельниц из сионистского движения. И когда я оказался в этом Коростене, я был поражен тем, что увидел вдруг настоящее еврейское местечко. То есть человек, выросший в Ленинграде или в Москве, даже не подозревал, что в России осталось что-то по-настоящему еврейское, как во времена Шолома Алейхема. Практически, как нам было известно, все было уничтожено немцами во время Второй мировой войны.

А это местечко сохранилось так, как оно было всегда. Я увидел там впервые еврея-возчика на лошади, еврея-сапожника, еврея-портного, всех этих персонажей Шолома Алейхема в жизни. Они вели себя так же, они жили так же в тех же домах. Я был так поражен, что я тут же начал серию картин об этом местечке Коростень. Эти все картинки, которые в Америке в музеях выставляются как местечковая жизнь (shtetl life), это все оттуда, из этого местечка Коростень с Украины. Там конкретные люди, это снята не сказка, на самом деле. Это все конкретные персонажи, с которыми я был знаком, которых я увидел, как бы, со стороны, как человек, выросший в большом городе, где считалось неприличным говорить на идише. Поэтому, в отличие от моих родителей, я не знаю идиша, ни я, ни моя жена, мы не знаем идиша. Вот оттуда и появилось это местечко у меня в картинах. Так эта тема, стала развиваться, и благодаря этому, когда у меня накопилось много этих картин, появилась эта идея собрать еврейских художников вместе и сделать эту еврейскую группу «Алеф», которая сегодня часть истории искусств.

Кстати, в этом месяце празднуют тридцатилетие нонконформистского искусства в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. И нас уже пригласили на этот фестиваль. Вот мы поедем, сколько нас тут, пятеро художников в Израиле из нашей группы? К сожалению, не все дожили до сегодняшнего дня, часть уже умерла, мы уже довольно старые, тогда были достаточно молодые, где-то в районе тридцати лет каждому. Сегодня нам всем уже за шестьдесят, и вот те, которые остались живы, мы поедем на этот фестиваль, вернемся в Санкт-Петербург, там хотят нас видеть.

Л. Б. – Вы не могли бы описать для людей не знающих жизни в Советском Союзе какие были условия там для художников, что такое социалистический реализм и чем отличалась группа «Алеф»? Чем отличалась идея группы «Алеф»?

E. A. – История изобразительного искусства в Советском Союзе известна всему миру. Довольно печальная история, потому что вначале, когда большевики сделали революцию, Россия была на переднем фронте модерного искусства в мире – Кандинский, Малевич[16] – известные всему миру люди. Но постепенно большевики стали отгонять в сторону весь модерн и разрешили существовать только социалистический реализм. Это должны были быть реалистические произведения, и в живописи, и в скульптуре, и в музыке, и в литературе – во всех видах искусства, которые описывают успехи жизни пролетариата и успехи развития социалистического строя в Советском Союзе.

Это длилось до конца восьмидесятых годов, до того, как Горбачев начал перестройку – шестьдесят или семьдесят лет это продолжалось. Поэтому те художники, которые возглавляли модерное искусство в начале века, они все покинули Советский Союз, кому удалось. А кому не удалось – тех посадили в тюрьмы. А остальные, чтобы хорошо жить, перестроились и стали рисовать рабочих и колхозников. То есть то, что называлось социалистический реализм.

После того, как умер Сталин и кончился сталинский режим – в шестидесятые или семидесятые годы – многим художникам это все очень надоело. В это время весь западный мир в искусстве шел далеко вперед, а Советский Союз так и топтался на месте. Поэтому многие художники – ну не многие, скажем, некоторые художники стали делать свои произведения не в духе социалистического реализма. Но у них не было возможности выставлять их на выставках, потому что на официальных выставках никто бы этого не разрешил выставить.

Художники, которые были членами официального советского Союза художников, очень хорошо жили. Правительство покупало у них картины, там все было правительственное, вообще все в Советском Союзе, не было никакого частного сектора. И за хорошие деньги покупали картины, и художники очень хорошо жили экономически. Но для многих оказалось этого недостаточно. Художник – ему нужно проявить себя, ему недостаточно просто хорошо экономически жить. Так образовалось это движение, которое потом названо было нонконформистским движением в искусстве. Оно было довольно подпольным.

Кстати, наш первый каталог, который вышел в Сан-Франциско, в Беркли, в Музее Беркли, его назвали наши американские друзья, так и назвали «Двенадцать из советского подполья»[17], то есть это подпольное движение в искусстве. И вот впервые в середине семидесятых годов удалось это выставить на выставках. Сначала в Москве, потом в Ленинграде. Но надо сказать, что советская власть быстро с этим расправилась. После этой выставки в Невском доме культуры[18], на которой, как я рассказывал, образовалась группа «Алеф», всех лидеров движения и в Питере, и в Москве просто выгнали из Советского Союза. То есть выгнали в эмиграцию. А движение прикрыли, то есть больше не давали официальных залов, для того, чтобы делать нонконформистские выставки.

Были при этом очень смешные случаи. Там среди девяносто художников в Ленинграде (я говорю о ленинградском, потому что нам никогда не давали вместе объединится и выставиться москвичам и ленинградским художникам) были разные группы. Кроме нашей еврейской группы, была группа украинских националистов, были славянофильские группы, и много антисемитов было там. Один из вождей славянофильской группы, не обязательно должно быть антисемитами, но он был антисемитом. Я не буду сейчас называть его фамилию, потому что его хорошо знают сейчас и в России, поскольку он вернулся.

Когда КГБ решило его выкинуть из Советского Союза, его вызвали в КГБ и сказали: «Ты уедешь из России по израильскому вызову в Израиль». И тут он стал быть себя кулаками в грудь и кричать: у меня нет ничего общего с евреями и вообще я антисемит!» Дело в том, что в то время не давали выезжать никому из Советского Союза за исключением евреев, благодаря поправке Джексона[19], то есть благодаря давлению американского правительства. Разрешали уезжать только с израильскими вызовами.

Этот вождь, славянофильский антисемит, он сказал, что у него нет ничего общего с евреями, и вообще он антисемит, и ни в какой Израиль он не поедет. Тогда ему сказали: подумай три дня, если не уедешь в Израиль – сядешь в тюрьму. Он подумал и уехал с израильским вызовом за границу. Так выгнали всех лидеров движения за границу, и движение прикрыли до восьмидесятых годов. Там ничего больше не существовало. То есть наше время, оно было очень удачным с точки зрения истории искусств, мы проскочили, потом после нас опять все закрыли. Вот так это все и получилось.

Мне удалось выехать из Советского Союза, получить разрешение на мой выезд. Мы с Абой Таратутой практически одновременно попали в отказ. После того как я выехал – я года через четыре покинул Россию, получил разрешение – я был уверен, что его тоже тут же выпустят. Но он после меня еще одиннадцать лет просидел в России. Я бы, наверно, вместе с ним и сидел эти пятнадцать лет в отказе, если бы не вот эти наши выставки группы «Алеф» в Америке.

Получилась смешная история. Нам разрешали подавать новое заявление о выезде в Министерство внутренних дел, в ОВИР[20], один раз в полгода. Каждые шесть месяцев мы могли возобновлять эту просьбу, что мы и делали. И каждый раз нам подтверждали, что нам отказано. И вот так каждые полгода, из года в год. В очередной раз я написал это прошение и получил подтверждение, что мне отказано.

В это время, выставки наши группы «Алеф» шли уже полным ходом по разным штатам Америки – по разным городам, по музеям, по еврейским обществам, по университетам. И где-то в Коннектикуте, в одном из этих городов была очередная выставка группы «Алеф», и там собрались многие руководители еврейского движения, и главный раввин штата, и губернатор штата, и приехал на открытие выставки знаменитый сенатор Джексон, тот самый, благодаря которому вообще евреи начали уезжать из Советского Союза.

Он в то время агитировал за президента Картера. И ему очевидно нужны были еврейские голоса, поэтому он открывал нашу выставку, и еврейские руководители обратились к нему, чтобы он попросил у президента Картера, чтобы тот написал письмо Брежневу, который был тогда генеральным секретарем в Советском Союзе, чтобы тот выпустил на свободу двоих Узников Сиона[21] и Абезгауза. Но Узников Сиона не выпустили. А я еще тогда не сидел в тюрьме, поэтому получилась очень смешная история, меня выпустили как подарок Картеру. То есть я получил очередной отказ, и через две недели мне звонят из ОВИРа, чтобы я срочно пришел и получил разрешение на выезд.  

Мы, конечно, не верили сначала, что через две недели дают разрешение после отказа, и долго совещались с Таратутой. Таратута, он был нашим вождем тогда в Питере, руководил всем нашим сионистским движением. Он как оракул был – человек очень честный – и мы ему верили, как родному отцу. И вот Таратута мне сказал: сходи, но жену с собой не бери, не надо, чтобы издевались над твоей женой, поскольку мы не верили, что нам дадут разрешение. Я пошел, и вдруг мне сказали: разрешение получено. И именно тут я начал срочно эту переправку картин группы «Алеф» в Америку, то есть был очень занят и несколько недель не появлялся, чтобы получить эту бумагу в руки. Очень тогда недовольны были эти чиновники от КГБ. В результате удалось уехать благодаря президенту Картеру, которому я до сих пор ужасно благодарен и считаю его очень хорошим человеком, несмотря на то, что о нем думают в Америке.

Л. Б. –  Я бы хотела, чтобы Вы объяснили немного о том, как жизнь в отказе отразилась в Ваших произведениях. Вы не могли бы об этом говорить?

E. A. – Я всегда, очевидно, рисовал свои картины о том, что происходит в моей жизни. И, в частности, эта довольно знаменитая картина «Наша алия» – я ее сделал, как часть нашего сионистского движения. Я сделал ее в честь пятилетней годовщины со времени ленинградского процесса. Наши друзья-сионисты пытались в семидесятом году улететь – угнать самолет и улететь из Питера в Финляндию. Их арестовали, посадили, двоих приговорили к смертной казни – Кузнецова и пилота[22]. В память о пятилетней годовщине этого ленинградского процесса я как раз нарисовал эту картину : «Наша алия» называлась она.

Тогда я в свои картины уже ввел тексты на иврите. Иврит тогда вообще был запрещенным языком в Советском Союзе. Особенно запрещалось его преподавать. Там у меня написано на иврите «Наша алия», и на фоне Исаакиевского собора, как географический символ Петербурга, там груда разломанных золотых Маген Давидов, из которых вырастает маленький голубой цветок, как символ этой нашей алии, которая именно и выросла благодаря этому ленинградскому процессу. Это мой сионизм в искусстве был. Это касалось меня, это было вокруг меня, это я делал.

Нам удалось научиться в подпольном ульпане ивриту, у Бени Хайкина, парень из Риги, инженер, тоже отказник, который до советской власти в Латвии кончил еврейскую гимназию. Он сделал для нас подпольный ульпан, там и Аба Таратута учился, и Богуславский там учился и многие… и Лева Фурман, который стал потом крупным учителем иврита. Это были первые ульпаны, первые ивритные курсы подпольные.

Не было тогда учебников. Нам привезли в Ленинград американские туристы один учебник «Элеф Милим»[23], тысяча слов, из Израиля. Мы с Абой Таратутой фотографировали и размножали его в виде фотографий, чтобы людям дать учебники для изучения иврита. Это все делалось подпольно, по ночам, чтоб нас не арестовали, чтоб нас не вычислили. Так мы учились, два года мы учились ивриту. После этого каждый из нас открыл свой ульпан, стал других людей учить ивриту. Аба Таратута, мой друг, учил много лет ивриту желающих уехать, и я тоже почти два года держал свой ульпан, то есть учил. Тогда я учил еврейских детей отказников еврейскому искусству и их родителей учил ивриту. Потом я встречал некоторых из этих людей, которые у меня учились в ульпане. Они уехали в Израиль и благодарили меня за то, что они приехали в Израиль, и у них не было проблем с языком, они могли сразу начать работать. Было очень приятно.

Л. Б. –  Сможете ли Вы поговорить немного о разных этапах своего художественной работы и как приезд в Израиль повлиял на Вашу самоидентификацию и в последствии на Ваше искусство?

E. A. – В России я делал эту большую серию картин, в которую вводил литературную строчку на языке иврит, запрещенном тогда, что доставляло большое неудовольствие чиновникам из КГБ, которые следили за нашим нон-конформистским движением. Был специальный отдел в КГБ – отдел искусства. Там были специалисты по искусству.

Я уже знал в определенной мере язык иврит, и пользовался им в своих картинах. При этом строчки, которые я вписывал, они были очень похожи на библейские, из Танаха, но на самом деле я их сочинял сам, и они отличались от библейских часто противоположным смыслом. И создавался такой конфликт между тем, что изображено и тем, что написано. Это было интересное направление, потому что тогда, когда искусствоведы и художественные критики хотели кого-то обругать из художников, они говорили, что этот художник делает картины литературные. Это считалось ругательством. Тогда я им на зло стал вписывать строчку, что вот вам ваша «литература». Так я и продолжал, этим я и жил.

Когда я приехал в Израиль, я продолжал свои еврейские воспоминания, но вокруг меня были одни евреи, и оказалось, что я вижу евреев, не только восточно-европейских, а евреев из разных стран мира. Поэтому я стал гораздо шире на  все смотреть и рисовал связь между Танахом, между Библией и теми евреями, которых я вижу вокруг себя, зачастую вовсе нерелигиозными. Так у меня появилась большая серия «Суета сует, и все суета» (Vanity of vanities, all is vanity) по Книге Экклезиаста[24]. Собственно, я последние тридцать лет в разных своих сериях развиваю ту же самую тему: суета сует, и все суета. Мне так нравиться философия этой Книги Когелет, Экклезиаста. Я ее читаю каждый вечер с большим удовольствием. И золото и деньги… да, очень мне нравиться философия Книги Экклезиаста, Коэлета, и его главное изречение, что вся наша жизнь – это суета сует и томление духа.

В большой серии своих картин я взял как символ суеты сует акт пускания мыльных пузырей. Это очень большая серия картин. Они по всему миру сейчас разбросаны, кстати, в американских музеях их много. И даже вот эта вот, с последующей серии, когда я стал употреблять золото, я клею золотые листы на холст и по ним рисую так, как это делали в древнем Египте, в древней Византии. Это наше, средиземноморское, местное искусство, оно близко нам по цвету. Я имею в виду нам – израильтянам. Там на самом деле тоже та же тема. Вот это золото и деньги, есть такое изречение «что может получить человек от всех трудов своих, которыми он трудился под солнцем. И это суета». На них, на этих картинах я как раз даю ответ – несколько грязных рваных купюр, немного денег – и это тоже суета. То, что я делаю все связано с Экклезиастом, с Библией, с Торой.

Л. Б. –  Изменилась ли Ваша еврейская самоидентификация в смысле религиозности? Стали ли Вы более религиозными? Менее религиозными?

E. A. – Я не религиозный человек. Как каждый еврей, я знаю, что у нас есть Бог и Он только наш, еврейский, Бог. Но я, к сожалению, считаю себя плохим евреем, то есть я не соблюдаю все заповеди, которые заповедано еврею соблюдать. Я не религиозный человек. Но ужасно люблю эту нашу Книгу, поскольку мы же народ Книги, евреи. И у нас эта Книга, и я ее очень люблю, я ее все время читаю, она мне очень близка.

А изменился я… с тех пор, как я в Израиле, я гораздо шире смотрю на мир. В моих картинках символических – они у меня все символические, на самом деле. А со временем эти символические картинки по теме «суета сует», я делаю лица нейтральные, я им закрываю глаза, потому что я знаю, что если я открою глаза в портрете, он у меня сразу превратится в еврея. А на самом деле эта философия – она всемирная, она относится ко всем народам. Вот эта «суета сует и все суета», «золото и деньги» – там не нужно акцентировать этого восточноевропейского местечкового еврея. Больше я не замечаю никаких таких особых изменений в себе: ни в цвете, ни в композиции.

Л. Б. –  Не смогли бы ли Вы рассказать о Вашей группе отказников? Ваша серия отказников? Потому что по-моему это очень важно.

E. A. – Да, конечно. Я рисую обычно то, что меня окружает и чем я живу в настоящее время. И одновременно с серией картинок о местечке Коростень, которые потом назвали американские искусствоведы «историей в картинках о психологии восточноевропейского еврейства» (тогда я так это не рассматривал, пока жил сам внутри их), одновременно я делал довольно смешные портреты своих друзей-отказников, которые вместе со мной были в отказе в это время. И каждого из них я одевал в какую-нибудь другую одежду: одежды средневековые, эпохи ренессанса, одевал их как-нибудь красиво и богато, как старых графов или герцогов. Потому что каждый из них жил в это время очень бедно, никто не мог работать, все были выгнаны с работы, а мне ничего не стоило дать им все, чего им не хватало в жизни своей кисточкой.

На каждом из этих портретов, если вы будете смотреть в том каталоге из Музея Беркли[25], я рисовал свой автопортрет. Потому что они были мои друзья, и мне хотелось, чтобы мы всегда оставались вместе. И они так и назывались. Например, «Автопортрет номер восемь на груди у Абы Таратуты». Или : «Автопортрет номер одиннадцать в руке у Ирины Мондрус». И так далее. Или один портрет я сделал даже в диадеме в центральной жемчужине у одной из моих приятельниц-отказниц, свой автопортрет. Эту серию портретов я тоже выставлял на нон-конформистских выставках в Ленинграде, а потом уже на выставках нашей группы «Алеф».

Л. Б. –  Где сейчас показывают Ваши картины? Насколько широко они разбросаны? В каких музеях, какие люди их покупают?

E. A. – Как любой профессиональный художник, я делаю много картин, и в основном они в частных коллекциях. Коллекционеры их покупают для своих частных коллекций. Иногда я их вижу в журналах, на обложке, и там написано из чьей коллекции эта картина. Я не веду этот самый, список своих картин и куда они попадают. Иногда в интернете какой-то музей сообщает, что он приобрел картину Абезгауза. Так узнаю, что у них в музее эта картина. В разных американских, в основном еврейских музеях картинки мои. Почти в каждом городе они есть. В Петербурге в Русском музее есть мои картинки, там шесть картинок. У президентов бывших советских республик, я знаю, что у них есть в их частных коллекциях. В казахском национальном музее в Казахстане есть мои вещи, в киргизском национальном музее. У Лужкова[26], мер Москвы, тоже есть пара картин моих в коллекции, так мне передавали. В разных местах они находятся.

Л. Б. –  Как Вы думаете, почему важно рассказать эту историю в особенности, историю активистов алии и сионистского движения в Советском Союзе?

E. A. – Это часть еврейской истории. Это так же интересно, как, например, время изгнания евреев из Испании, пятьсот лет тому назад. Это также интересно, например, как рейнские, в Германии, погромы, когда было уничтожено половина еврейского населения в Германии. Это часть еврейской истории. И особенно интересно это потому, что это часть истории государства Израиль. Наша история Израиля она вся складывается из таких вот интересных рассказов об алие из разных стран в разные периоды. Это один из периодов нашей израильской истории.

А для нас лично, для тех, которые участвовали в этом сионистском движении тридцать лет назад и позднее, это были на самом деле самые интересные периоды в жизни, потому что все мы были достаточно молоды, активны, и смело боролись с огромной чужой враждебной силой, этой КГБ, с этой машиной советской. И у многих это остались как самые яркие впечатления из их жизни.

Л. Б. –  Ваша работа пользуется международным успехом, включая в России, в стране, откуда Вы боролись выехать. Как Вам такая ирония судьбы?

E. A. – О, это очень интересно. Это отдельная смешная история. Когда Горбачев начал все свои эти штучки, все свои перестройки, гласность, и другие глупости, то Россия вдруг приоткрылась на Запад. До этого мы в Израиле просто забыли, что такое Советский Союз, о нем ничего не было слышно, он существовал где-то там, как на другой планете, никто им не интересовался, и там ничего не происходило. И вдруг все заговорили о Горбачеве и Советском Союзе. И в этот момент, это было в девяносто втором году, меня пригласили вернуться туда, откуда меня когда-то изгнали, как врага советского общества, в Санкт-Петербург и сделать персональную выставку в самом главном зале Санкт-Петербурга, возле Исаакиевского собора, в петербургском манеже.

Душа моя была наполнена еще ненавистью к тому Советскому Союзу, из которого я с трудом вырвался. Я его ужасно не любил, ужасно ненавидел за все те гадости, которые он мне и моей семье сделал. И поэтому, естественно, я ехал туда с чувством мести в сердце. Во-первых, я взял самый минимум картин, потому что мне не хотелось их сильно баловать, показывать им что-то большое и настоящее. Кроме того я побаивался, зная, что такое Советский Союз, удастся ли это вывезти обратно. Советский Союз, на самом деле, сильно никогда не менялся, и сегодня он тоже такой.

Но когда я приехал и я вдруг увидел, что все те люди, которые были тогда чиновниками, которые делали все эти гадости, их уже нету, их заменили те, которые были в нашем нонконформистском движении. Все из Управления культуры, искусства в Петербурге, руководители музеев, Русского музея, самого такого известного в России по русскому искусству - там уже совершенно другие люди сидели, те, которые были в подполье вместе с нами, двадцать или тридцать лет тому назад.

Оказалось, что мстить больше некому. Об этом я говорил на открытие этой выставки в Манеже. Я сказал, что я приехал с местью в сердце, но некому больше мстить. И оставалось их только пожалеть, они в то время очень бедно жили. Тогда за один доллар можно было Петербург проехать из конца в конец на такси. В магазинах не было никаких продуктов, а если бы даже и были, то у народа не было никаких денег, чтобы их купить.

Оставалось их только пожалеть, и мне их было очень жалко. Это был девяносто второй год. Ну потом у них стало лучше и сейчас они нас приглашают опять на фестивальную выставку в честь тридцатилетия. То есть они уже напечатали много книг по истории искусства, куда включили наше движение, как часть истории российского искусства. Сотрудники Русского музея еще при советской власти, когда им что-то нужно было упомянуто об Абезгаузе, они писали, что это ленинградский художник за рубежом. Для них мы оказались русскими художниками, но за границей. Так же они писали о Марке Шагале, что это русский художник за рубежом. И до сих пор так пишут. Это то, что касается отношения между мною и Россией.

Когда я ездил туда на открытие выставки, в девяносто втором году, я специально убежал от сопровождающих лиц, и почти целый день ходил по тем местам, навещал все свои места детства, там, где я родился, там, где я жил в детстве, в этих домах, школа, где я учился, институт, в котором я учился, потом где я работал. Я ходил по всем знакомым местам, и пытался вызвать у себя это чувство ностальгии, которое у каждого нормального здорового человека должно оставаться со времени детства. Я узнавал это, и у меня возникало чувство узнавания. Но ностальгии мне так и не удалось у себя добиться. Очевидно, советская власть из меня вытравила всю ностальгию по этой советской России. С тех пор у меня этого не осталось.

Л. Б. –  Могло бы Вам как-нибудь сниться тридцать лет назад что Вас и Вашу нонконформистскую группу включат в книгу о русских художниках?

E. A. – Нет, у нас не было времени тогда думать о том, что будет после нас. Мы жили этим моментом, и это была такая опасная жизнь, что никто не знал, что будет завтра. Может быть, ночью к тебе придут и арестуют и уведут куда-то. Кстати, нашего лидера нон-конформистского движения, Юра Жарких[27], однажды, в те же семидесятые годы, когда он ехал в Москву, договариваться о какой-то своей выставке, агенты КГБ ему насыпали в ботинки какой-то новой экспериментальной яд, так что он потом несколько месяцев не мог ходить. У него были сожжены все ноги, снизу до колена. А он не был политическим деятелем, он был просто художником нонконформистом.

С диссидентами они поступали гораздо страшнее. Но мы всегда старались соблюдать грань между диссидентством и сионизмом. Потому что задача сионизма была уйти из Советского Союза в свою страну Израиль, в еврейскую страну, из русской страны в еврейскую, покинуть, и пусть они занимаются внутри своей советской страны чем хотят, и делают такой строй, какой они там хотят видеть, русские люди.

Параллельно шло движение демократов, которые занимались переустройством политического строя в самом Советском Союзе. С демократами власти обходились гораздо хуже, чем с сионистами. Они их истребляли просто физически. Сионистов хотя бы не били кулаками, а тех и били. Если сажали их по тюрьмам, то вместе у уголовниками. Плохо к ним относились.

Но больше всего, я как сейчас помню, тридцать лет тому назад власти не любили тех евреев-сионистов, которые параллельно занимались еще и демократическим движением. Кстати, вот Толя Щаранский[28], вот он на этом как раз и погорел. Именно за это его и посадили за то, что он параллельно занимался и демократическим движением Сахарова[29], академика Сахарова, и нашим сионизмом.

Еще одного деятеля я помню, Левина такого, Илью Левина. Его просто поймали в парадной агенты КГБ и очень сильно избили, чтобы еврей и сионист не совался в советскую демократию и не занимался демократизацией страны. Он потом работал много лет в Вашингтоне на "Voice of America", "Голос Америки", когда освободился уже из России. Так что жизнь была смешная. Поэтому, естественно, мы жили сегодняшним днем, не думая, что будет завтра. Наша задача была вырваться оттуда и уехать в свой Израиль, где нету антисемитов, а их задача была как-то перестраивать политическую систему, чтоб была демократия. Ну мы не участвовали в их безнадежной борьбе. Эта борьба, кстати, у них до сих пор еще не закончилась и вряд ли когда-нибудь завершится положительно. Я имею в виду в России за демократию.

Л. Б. –  Сидели ли Вы в тюрьме долго?

E. A. –  Да, некоторое время.

Л. Б. –  У меня есть еще два вопроса. Во-первых: в то время, когда Вы были в отказе как художник, многих людей в отказе, которые работали инженерами или в каких-то других нормальных работах, увольняли. А Вы работали в компании архитектором. не так ли? Так, что случилось с Вами? Вас уволили? Чем Ваша борьба как художник отличалась от той, которую провели другие отказники, которые работали в более обыкновенные рабочие места?

E. A. – Да, да, обыкновенная работа для отказников. Движение, нон-конформистское движение в искусстве, оно где-то соприкасалось с демократическим движением в России вообще. То есть художники добивались, пытались добиваться больших свобод хотя бы в области искусства. Не политических конечно, а хотя бы в области искусства. Чтобы не только социалистического реализма, этого рабочего и колхозницу можно было выставлять. Поэтому в КГБ был создан специальный отдел, отдел искусства, который занимался нон-конформистским искусством в целом: литературой нон-конформистской, живописью, скульптурой, и даже, по-моему, музыкой.

Отдельно был отдел по борьбе с сионизмом. То есть, действительно, я попал как раз в оба отдела, в эти два отдела. И мои неприятности были именно потому что, как и все было в Советском Союзе, между этими двумя отделами не было хорошо налаженной связи. Я помню, что для того, чтобы бороться с нон-конформистскими художниками приказано было,всех художников, которые где-то работают, как архитекторы, или как иллюстраторы книжные, выгнать с работы, чтобы они умирали с голоду, чтоб у них не было доходов. Как метод борьбы отдела этого искусства КГБ с нон-конформистскими демократическими художниками.

В то же время отдел по борьбе с сионизмом, к которому я тоже относился под их надзором, у них была обратная совсем команда: если кто-то работал где-то, как вот Таратута и его друзья работали лифтерами, лифт-бойз, или, там, в банях истопниками. Если где-то кто-то из сионистов работает, из отказников, ни в коем случае его не увольнять, потому что когда человек каждый день ходит на работу, за ним легко следить, а если он не будет на работе, то он может оказаться, например, поехать в Москву на демонстрацию, или в какой-нибудь другой город. То есть ускользнуть от слежки.

Я как раз погорел именно на том, что между этими отделами не было связи. После того, как мы сделали выставку группы «Алеф» в Москве, в конце семьдесят пятого года, в декабре, по-моему, это было меня и Сашу Окуня[30] из нашей группы, нас просто выгнали с работы. То есть получили команду от КГБ от отдела по борьбе с нон-конформистами. Меня выгнали из этой правительственной фирмы, где я архитектором работал, а его – он преподавал в художественной школе для детей – его оттуда выгнали с работы. Наверно, у них потом были между собой неприятности, потому что отдел сионизма в КГБ наверняка им велел меня не увольнять. Хотя бы с девяти до пяти часов каждый день можно было знать, где я нахожусь. А так они меня освободили, у меня стало гораздо больше времени для того, чтобы делать вещи, которые мне нравились.

Л. Б. –  Было ли Вам трудно поддерживать себя?

E. A. –  Экономически, конечно, стало немножко трудней, потому что я лишился этой заработной платы, как архитектор. Но в то время нам уже очень активно американские организации еврейские помогали. А кроме того, у меня уже мои картины начали покупать не только советские эти коллекционеры, русские, а из-за границы разные люди, которые приезжали: дипломаты, бизнесмены, которые приезжали в Советский Союз, они уже стали у меня покупать эти картины мои, и жизнь наладилась. Наладилась, то есть в то время в Советском Союзе, я думаю, можно было хорошо прожить в месяц, скажем, долларов на тридцать. По советским понятиям все стало хорошо, все стало на свои места.

Л. Б. –  Хорошо, еще один вопрос: не могли бы ли Вы коротко описать Ваши работы о социализме с человеческим лицом?

E. A. – Да. Как вы понимаете, я в принципе политикой, как таковой, никогда не интересовался. Мне было наплевать на то, что делается в Советском Союзе, и что они добиваются, и как они собираются править своим народом. Меня интересовали совсем другие темы. Я жил в своем еврействе, этого мне было достаточно. Но где-то во второй половине восьмидесятых годов меня почему-то вдруг задело упорство итальянских, французских и особенно израильских социалистов, ведь у нас Израиль – это самая последняя в мире социалистическая держава. Мы последние, которые пытаемся освободиться от влияния социализма. У нас же всегда были социалистические правительства и вся политика, точно как в России – никакой разницы практически не было.

Меня стало раздражать, что у нас, наши социалисты никак не могут понять, что социализм – это очень плохо для людей, для населения, очень плохо. И продолжают твердить, когда им говорят, вот пример: что до чего социалистические идеи довели шестую часть земного шара – Советский Союз. Страна, в которой народ голодает, в которой разваливается, рассыпается. И они, эти социалисты, с упорством говорили: нет, они ошибались, а мы будем строить социализм с человеческим лицом. И тогда я сделал серю картин, и выставил их в галерее Гольдмана[31], это была наша самая, ну галерея номер один, как это называется, в ту пору, просто я с ним семнадцать лет работал.

Это была одна из немногих международных галерей в Израиле, потому что Израиль же маленькая страна, такая местечковая, и у нас выхода на международную арену мало, и вот это была как раз одна из галерей международных. У него было в Бостоне отделение, в Хайфе и в Базеле, в Швейцарии. И вот у него в галереи, поскольку я с ним работал много лет, я сделал эту выставку. Это, кстати, была последняя выставка – опять символика – последняя выставка, которой он закрыл свою галерею, потому что его внуки не хотели продолжать это дело. А моя первая выставка на Западе после выезда, она была в его галереи. А его последняя была моя выставка. Сплошная символика, у меня сплошная символика. Социализм с человеческим лицом. Если вы хотите, можете показать эту картину. Это большая задница, а рядом человеческое лицо, human face. Но социализм – он всегда большая задница.

Дальше я им показал – а вот это социализм с двумя человеческими лицами, задница та же, но есть два человеческих лица, которые нарисованы на других концах картины. Потом вот эту советскую демократию, социалистическую демократию, которая там толпа каких-то непонятных индивидуумов, которые пускают мыльные пузыри, при этом у вождя морда точно такая же, только чуть краснее, и его мыльный пузырь чуть крупнее, чем у остальных. Вот такую выставку я там и сделал в галереи Гольдмана. Это было смешно. Ну с тех пор я политикой не интересуюсь.

Правда, была очень смешная история с картиной «Родина-мать социализма в момент родов», которую… это у меня висит сейчас второй вариант этой картины, а первый вариант, было очень смешно: в тот год, когда упала Берлинская стена, до этого купили у меня ее французские социалисты. Интеллектуалы французские, они там богатые все, но они социалисты, и они купили эту картину, и так смешно получилось…там вот эта баба в раскоряку, которая мыльный пузырь свой рожает с серпом и молотом, как символ социализма, они где-то – это было где-то в августе – они ее в галереи нашей деревенской купили, потом они уехали в кругосветное путешествие, пока они путешествовали, пока им эту картину паковали, отправляли, они вернулись к себе в Париж, они получили картину, повесили ее где-то в октябре, а в ноябре случилось вот этот раскол социалистического лагеря. То есть рухнула Берлинская стена. И в декабре я получаю оттуда письмо: дорогой мистер Абезгауз, мы вот часто собираемся нашим интеллектуальным кружком, в нашем салоне, под вашей картиной, и мы поражаемся, как искусство преображает мир. То есть эти несчастные французские социалисты, во-первых, они не поняли, что я над ними издеваюсь, что это не положительная, а отрицательная картина. И они почему-то решили, что из-за того, что я нарисовал эту бабу-раскоряку, из-за этого начался раскол социалистического лагеря. Это одна из смешных историй в моей жизни.

У меня много смешных и символических историй. Например, когда я уезжал, была тоже очень символическая история, как я выехал из Советского Союза. В последний год, когда я был отказником, мне кто-то из американских евреев, из туристов, которые нас навещали и помогали нам в Ленинграде, подарил красивый маленький серебряный Маген Давид, который я носил на себе, не снимая, ни днем, ни ночью, из года в год. И вот когда, наконец, мы выезжаем, вылетаем на самолете, мы садимся в самолет, вылетаем из Санкт-Петербурга, из Ленинграда в ту пору еще, да, и прилетаем в Вену, и – там тогда всех, кто вылетал из Питера, собирали в здании Красного креста, окруженного полицейскими, с собаками, чтобы охранять от террористов, от палестинских патриотов, – и вот в этот момент, когда я со своей семьей перешагнул вот эту ограду, вошел внутрь Красного креста, где собирали будущих израильтян, у меня, без всякого на то влияния, вдруг порвалась цепочка, и Маген Давид упал. Это была такая символика. И так я понял, что теперь я на свободе. Это было, что интересно, это было в ровно в день моего рождения – четвёртого января. То есть мне было дано символически понять, что я, как бы, родился заново. Так я стал израильтянином.

Л. Б. –  Спасибо Вам большое!

E. A. –  Спасибо Вам.