Евгений Леин

Евгений Леин (Лейн)

Интервью с Евгением Леином проведено Лаурой Биалис.

Дата интервью: лето 2004 г.
Место: Иерусалим
Расшифровка: Роман Ташлицкий
Редакция: Евгений Леин (лето 2016 г.)
Примечания: Анна Комароми, Ника Гофштейн
Публикация: июль 2016 г. в электронном архиве в библиотеке университета Торонто: «Исследовательский проект по истории диссидентства и самиздата», под. ред. Анны Комарами

Л.Б. – Скажите, пожалуйста, как Вас зовут, какую Вы занимаете профессиональную должность, и чем Вы занимаетесь.

Е.Л. – Имя мое Евгений: я так и сохранил то имя, которое мне дали родители[1]. Имя очень распространенное в еврейских семьях советской России.

После репатриации в Израиль занимал должность старшего преподавателя математики в Международном институте им. Ротберга при Еврейском университете в Иерусалиме. Сейчас на пенсии.

Родился я в 1939 году. Это был год сговора Сталина и Гитлера по разделу Польши[2], год, когда Советская армия пыталась захватить Финляндию.  

В 1941-1945 гг. мой отец воевал на фронтах сражений с нацисткой Германией, а маму и меня эвакуировали из блокадного Ленингада в Ориенбургскую область. В 1946 г. наша семья вернулась в Ленинград, где я и окончил обычную советскую школу. Там же я познакомился с моей женой – Ириной.

Л.Б. – В детстве в Ленинграде, отмечала ли Ваша семья праздники? Знали ли Вы о том, что Вы – еврей?

Е.Л. – Мои бабушка Ципа и дедушка Гирш говорили на идиш и отмечали все еврейские праздники, на которые собирались все члены семьи, уцелевшие в годы войны и Холокоста. Но встречи эти проходили за закрытыми дверьми, в буквальном смысле этого слова. И воспитывался я в школе, Университете, в жизни в духе требований советского времени: лозунгов о братстве и мире во всем мире.

Л.Б. – А что было после того как Вы с Ириной поженились и завели свою семью? Вы начали учиться тому, что значит быть евреем, отмечать праздники?

Е.Л. – Вначале нет, потому что мы поженились в двадцать лет и были очень молоды. Мы ходили в походы на байдарках путешествовали на мотоцикле. Мы были просто молодой семьей, которая радовалась жизни, радовалась здоровью.

Все, казалось, складывалось очень удачно: я окончил математический факультет Ленинградского университета[3], хотя и поступил туда только со второй попытки. В двадцать восемь лет я уже защитил диссертацию.

Ирина кончила химический факультет этого же университета.

И в материальном плане жили неплохо – купили кооперативную квартиру и даже подержанную машину, что для советских граждан было высоким уровнем материального благополучия. У нас было двое детей, хорошие родители.

Впоследствии меня часто спрашивали: «A почему, достигнув относительного благополучия, вы подали документы на выезд из Советского Союза?»  Да, потому что мы повзрослели и осознали жестокость и бесчеловечность коммунистического строя.  Мы читали газету «Правда[4]» и видели чудовищно лживое и агрессивное освещение борьбы Израиля за выживание в 1967 г.  Не оставили нас равнодушными и события 1968 года – ввод в Чехословакию советских войск. Мы поняли, что волей-неволей, участвуем в преступлениях советской власти против человечества. Именно это осознание действительности было первым и главным толчком нашего нежелания быть «крепостными советской власти».

После того как я защитил диссертацию, а это было как раз в 1968 году, от меня потребовали вступить в коммунистическую партию, потому что я, как было сказано, «порчу лицо кафедры».  Я отказался… А это уже был протест и характеристика «отщепенца». Наказали меня тем, что призвали, как офицера запаса, в армию на два года.

В 1975 году Брежнев подписал в Хельсинки соглашение о правах человека[5]. Я далек от того, чтобы хвалить Брежнева или петь ему дифирамбы. Брежнев не собирался менять что-либо внутри Советского Союза, но, подписав эти соглашения, он вынужден был делать хорошую мину при плохой игре. Выпуск евреев он начал благодаря ещё и поправке сенаторов США Джексона-Вэника[6]. Экономическое положение «Страны развитого социализма» было ужасное а, согласно этой поправке, Советский Союз не мог купить зерно у Запада без того, чтобы выпускать по пятьдесят тысяч евреев ежегодно. Брежнев не сразу пошел на уступки – он выпустил тринадцать, потом семнадцать тысяч, потом двадцать три тысячи. Фактически Брежнев торговал евреями, как живым товаром. В 1979 году, он выпустил пятьдесят две тысячи евреев. Тысячи евреев бросились в ОВИРы[7], прося разрешение на выезд в Израиль. Но тут советские войска вошли в Афганистан, а в ответ со стороны Запада было объявлено эмбарго. Политбюро КПСС[8] тут же распорядилось сократить выпуск евреев. Тысячи тех, кто уже подали документы на выезд получили отказ.

Мы подали документы в 1978 году, в надежде, что мы выедем. Но получили отказ с формулировкой: «Нам невыгодно поставлять квалифицированные кадры Израилю – враждебному государству, а вы оба кандидаты наук». Тогда наша дочь, которая к этому времени кончила школу, подала документы на выезд самостоятельно. У нее не было ни секретности, ни высшего образования. Но и ей было отказано под предлогом: «Нам невыгодно поставлять дешевую рабочую силу враждебному государству».

С работы мы с Ириной были уволены в тот же день, как подали документы на выезд в Израиль. И начались те страшные годы жизни в отказе: годы преодоления страха и активного противостояния репрессиям советской власти.  

Л.Б. – Когда Вы осознали, что еврейство составляет важную часть Вашей самоидентификации?

Е.Л. – Еврейский вопрос стоял с детства всегда, но как-то на заднем плане. И, именно отец, который всегда повторял: «Страх сопутствовал нашему поколению всю его сознательную жизнь» вернул меня к еврейству. Дело в том, что мой отец был преподавателем русской литературы. На уроках он говорил то, что требовала программа советской школы. Но на литературных кружках он говорил о еврейских писателях. Даже когда он говорил о русских писателях, например, о Горьком, он вспоминал о письмах Горького Бялику, где тот писал: «Я читал ваши стихи и плакал[9]…» Таким образом, он рассказывал своим ученикам о евреях глазами русских писателей. Такие экскурсы в тему еврейской культуры были совсем не безопасны, но что-то заставляло его это делать. И потом в архивах отца я нашел адреса его учеников, которые благодарили его, в частности, за эти лекции.

Все же, даже когда мы подали документы на выезд, мы думали в первую очередь о том, чтобы покинуть эту страшную «Империю Зла».  И лишь после того, как стали получать письма из Израиля: из кибуца Лави, из кибуца Кетура, Беер-Шевы и Иерусалима, мы почувствовали свою неразрывную связь с еврейством. Дальше это был уже осознанный выбор – стремление выехать именно в Израиль.

***

Было две позиции поведения в отказе: Некоторые прятались, уезжая в тихие города и вели себя как мышь в норке. А некоторые, наоборот, шли на конфронтацию с властями.

Стремясь сохранить человеческое достоинство, мы примкнули к группе активных отказников. Тогда их было не очень много, а лидером ленинградских отказников был Аба Таратута[10]. И он нам очень помог, объяснив элементарные вещи: «Вы уже подали документы в ОВИР, КГБ знает о вас все. Они знают, что вы не хотите жить в этой стране. Какой же смысл прятаться?»

Конечно, в сталинские годы активная линия поведения была бы невозможной: повальные аресты и жестокие репрессии. Но в 80-е годы, и, в частности, годы игры с Хельсинской комиссией по правам человека, можно было позволить себе нечто большее, чем молчание. Мы стали посещать семинар ученых-отказников в Ленинграде, руководителем которого был Борис Грановский[11]. Однажды, в сентябре 1978 года оперативники КГБ схватили Борю, затолкнули в машину. Некий чин КГБ в ультимативной форме потребовал от Грановского «прекратить деятельность антисоветской группировки, действующей под видом научного семинара». Мы очень волновались: не арест ли? Но, к счастью,  на этот раз пронесло. Борю выпустили, и он рассказал нам об угрозах из «Большого Дома» с Литейного проспекта[12]. Большинство участников семинара решили не уступать давлению и продолжать научные встречи.

Мы слушали лекции таких замечательных лекторов, как Сергея Юзвинского и Евгения Гильбо, доклады талантливых ученых: Ильи Симовского, Бориса Цирильсона, Абрама Кагана[13]. В основном это были доклады из различных областей математики и физики.

Семинар получил признание ученых западных стран и статус филиала Хайфского Техниона. И это был еврейский семинар. Конечно же, до и после научных докладов велись горячие дискуссии по вопросам алии и неширы[14], шел обмен новостями, почерпнутыми из писем друзей, живущих в Израиле, и услышанными по радиостанциям «Коль Исраэль», «Голос Америки», «Би-би-си», «Радио Свободы».[15]

Мы с Ириной стали предоставлять свою квартиру под лекции еврейского семинара. А надо понять, что снять какое-либо помещение в те годы было нельзя и собираться можно было только внутри частной квартиры.

Представьте, трех-комнатную квартиру, в которую втискиваются сорок, шестьдесят, сто человек. Участие в таком собрании было уже очень смелым поступком, а хозяева квартиры рисковали в еще большей степени. Тем не менее, мы решили идти до конца – Ирина меня поняла и поддержала.

В 1981 году, сразу после окончания Олимпийских игр, власти решили навести «окончательный порядок». Прошли аресты: в каждом городе по одному-два человека. В Москве арестовали Браиловского[16], в Ленинграде – меня [...]. В Киеве – Кислика[17], Парицкого[18]… При Сталине арестовывали тысячами, а сейчас достаточно было арестовать одного-двух и сразу люди затаивались в своих квартирах, как в норках мышиных. Они понимали, что надо вести себя тихо. Советские люди были выдрессированы.

***

Меня арестовали 17 мая 1981 года.

Почему меня? Для ответа на этот вопрос надо, видимо, заглянуть в архивы КГБ. Были и более достойные, я считаю, отказники для ареста. Хотя, «был бы человек, а статья найдется». Фактически я был, конечно, одним из тех, кто раздражал гебешников своим поведением.

В частности, незадолго до ареста я сделал на математическом семинаре доклад «Статистика ленинградского отказа» и переслал его на Запад. Этот доклад был опубликован вместе с диаграммами и выводами об абсурдности предлогов для отказа. КГБ узнало, конечно, про это.

Вскоре, в качестве грозного предупреждения двумя мужиками была побита моя дочь. Я услышал крики и, благодаря соседям, нам удалось задержать одного из нападавших. В милиции задержанный «раскололся» и указал на подельника, заплатившего ему за акцию устрашения. Дело закрыли по звонку свыше, и участие КГБ в этой истории стало очевидным. А в КГБ видимо поняли, что я такой человек, который будет все время сражаться.

Были и другие эпизоды конфронтации с властями, в частности связанные с предоставлением нашей квартиры для еврейских собраний. Они терпели проведение пуримшпилей[19] у нас на квартире и даже ульпана[20] по изучению иврита, но терпение их лопнуло 10 мая 1981 года, в День независимости Израиля.  В этот день на нашей квартире должна была состояться – лекция о Дне Независимости Израиля.  Евреи прийти не побоялись, но КГБ заблокировало квартиру и разогнало всех. В попытке празднования Дня Независимости Израиля власти усмотрели политический мотив. За мной было установлено демонстративно-открытое наблюдение.

Через неделю меня арестовали на семинаре у Григория Вассермана[21].

Л.Б. – Давайте я Вам задам несколько вопросов. Когда они пришли в квартиру Вассермана, что случилось?

Е.Л. – В квартиру, где собралось более шестидесяти евреев слушать лекцию по теме «Шабат», ворвалось восемь человек в гражданской одежде и один в униформе  –  милиционер. Как в плохом кино они сообщили по рации «84-й, 84-й, вошли в квартиру». Участников семинара стали пихать, толкать, фотографировать. В итоге забрали всех евреев в автобусы, которые были заранее припаркованы внизу. И толпа специфических граждан кричала «Жаль, что вас Гитлер не добил!» Всех участников семинара повезли в специальный офис. С частью евреев угрожающе побеседовали: «Мы не дадим тебе доучиться в институте – пойдешь в армию, твои дети пострадают…» Несколько человек были оштрафованы, два человека приговорены к пятнадцати суткам административного ареста.

А меня сразу повезли в следственный изолятор…  

Л.Б. – В чем Вас обвинили, когда Вас арестовали и судили?

Е.Л. – Руководил операцией «Некто» в штатском. И он, когда меня увидел еще в квартире, сразу сказал: «Этого забрать». Милиционер тут же схватил меня за руки и тут же громко стал кричать: «Ой, как ты меня ударил, как больно ты меня ударил». Это было абсолютно трафаретное их поведение. Многие диссиденты-отказники были арестованы именно по обвинению в сопротивлении властям. Впоследствии меня обвинили в нанесении милиционеру удара, «не повлекшего за собой расстройства здоровья». Этого было недостаточно для осуждения по ст. 191-2[22] и появилось обвинение в том, что я задел, надорвал, оторвал у этого милиционера погон. Вначале я никак не мог понять, зачем им нужна эта абсурдная выдумка про погон. Оказалось, что это и есть главная часть обвинения: погон - это символ власти.

Обвинение я не признал, и меня отвезли в автозеке[23] в печально знаменитую ленинградскую тюрьму «Кресты»[24], где и содержали, а точнее сказать ломали, в камере с еще восьмью уголовниками еще пять месяцев.

До суда у меня не было никаких контактов с внешним миром, ко мне не допустили адвоката, мне была запрещена переписка с семьей. Но не мог я предать самого себя и признать ложное обвинение в надежде на снисхождение. Я готовился использовать суд, как трибуну протеста.

***

Я не знал, что многие евреи – свидетели моего ареста давали свои показания в мою защиту.  И хотя прокурор Корнилов писал Диме Гринбергу, «Вас во время ареста Леина было более шестидесяти человек. Нет необходимости вызывать каждого для дачи свидетельских показаний», прок от гласных протестов был. К суду надо мной было привлечено внимание.

И жена моя, умница, сделала то, что не мог сделать я, находясь в полной изоляции.  Ирина писала заявления и протесты в высокие советские инстанции, а копии пересылала на Запад.

Многие, очень многие евреи в те годы считали подобную активную линию поведения безумием. «Ты затягиваешь петлю на шее собственного мужа. Да и тебе на голову кирпич упадет. Ты уже не спасешь своего мужа, а всем нам будет плохо…Ты не знаешь, как ведет себя твой муж на следствии. Возможно, он уже сломался …», говорили ей сторонники тихой позиции.

Ирина отвечала одно: «Я знаю своего мужа. Он будет стоять до конца. Хочешь помочь, помоги. Боишься, отойди в сторону».

Этот протест-вызов всесильной коммунистической системе был отчаянно смелым поступком в те годы. Был задан тон кампании протестов против моего ареста, против гонений евреев, требующих свободы репатриации в Израиль.

4 августа 1981 г. меня повезли в автозэке на суд. Зная нравы КГБ, я считал, что получу по максимуму – пять лет лагерей, но сдаваться не собирался. Когда же я перед входом в здание суда увидел знакомые лица отказников, кричавших мне «Шалом, Женя!», увидел свою жену Ирину в новом заграничном платье (а так мне был дан знак, что моя семья не брошена на произвол гебэшников), силы мои утроились.

На мой суд пришел генеральный консул американского консульства, иностранные туристы. Вину я не признал и, воспользовавшись своим правом на самостоятельную защиту и последнее слово, говорил о преследованиях евреев, желающих выехать в Израиль. Мое выступление было тайком записано на магнитофон и позже распространено среди отказников.

Конечно суд признал обвинение (не для того сажали, чтобы оправдать), и приговорил к двум годам лишения свободы… «с направлением на работы в места, определяемые органами, ведающими исполнением приговора».

«Органы, ведающие исполнением приговора», продержали меня еще два месяца в «Крестах», а затем еще полтора месяца гнали этапом через пересыльные тюрьмы Свердловска и Ачинска в Сибирь. Там мне и предстояло перевоспитываться «общественно-полезным» трудом на стройках народного хозяйства, так называемой «химии».

И все же, эта была наша ПОБЕДА. Гэбэшники не смогли «стереть меня в порошок», задавить свидетелей, запугать евреев.

Л.Б. – У Вас был жуткие испытания при транспортировке в Сибирь. Можете ли Вы об этом рассказать?

Е.Л. – Транспортировка осужденных в Столыпинском вагоне[25] – это невероятно тяжелое испытание. Клетки-купе вагона набивают осужденными, как бочку сельдью. Люди сидят на скамьях вплотную друг к другу сутками. Дышать нечем. Кормят селедкой, но не дают пить. Потом, когда человек, вконец, обезводился, в купе передают ведро с водой, но без кружек. Озверевшие люди выхватывают друг у друга ведро с водой и жадно пьют через край. Слабых грубо отталкивают. Затем, естественно, возникает потребность в туалете. Но не тут-то было. «Вас много, а я один. Обойдетесь», - ухмыляется конвоир. Осужденные терпят до предела, мучаются и, в конце концов, справляют нужду в чей-то сапог.

Свести человека до уровня животного – один из этапов перевоспитания  «антисоциальных  элементов»  в построенном коммунистами «обществе мира и прогресса».

В Свердловской пересылке меня поместили в большую камеру-зал, но и народу в ней было набито не менее двух сотен «химиков». Необъятные нары в два этажа с лежащими вповалку людьми. Ни матрацев, ни простыней, ни подушек, а лишь отполированные телами многих поколений зэков доски. Свердловская тюрьма отличалась еще и тем, что транзитникам не давали кружек и ложек. Так что, все хлебали баланду через край миски, как собаки. В хлеб свердловской выпечки, по-моему, еще и солома была добавлена. Боли в животе были жуткие.

Прогулочные боксы в Свердловской тюрьме – это просто сараи, сбитые из горбыля. И охранники ходили здесь с самодельными дубинками из гибкой металлической оплетки, щедро раздавая удары направо и налево. Любили они и ткнуть заключенного под ребро огромным ключом от камеры. Продержав в Свердловске десять дней меня снова загнали в Столыпин и повезли дальше до Ачинской тюрьмы, и далее.

Так вот и везли меня с остановками в пересыльных тюрьмах сорок пять дней, в то время как этот же маршрут для обычных уголовников не превышал трех – шести дней.  Более того, многих осужденных по моей статье оставляли в ленинградской области, но мне гэбешники решили устроить «веселую жизнь».

Л.Б. – Когда Вы были в Сибири, Ирина многое оставила, чтобы быть с Вами там.

Е.Л. – Когда меня отправили по этапу, Ирина потеряла всякий контакт со мной. Она не знала, ни куда меня везут, ни то, что происходит со мной, ни жив ли я. С трудом она получила известие, что меня везут в Хакасию. И Ирина решила лететь туда немедленно. Ее отговаривали, говорили, что надо точно узнать, где я нахожусь. Но она полетела в Абакан – центр Хакасии в сопровождении Гали Зеличенок[26]. Там они пришли в комендатуру с вопросом – а где осужденный Евгений Леин? И женщина, которой было абсолютно все равно – посмотрела списки и дала справку – он в Черногорске. Ирина приехала в Черногорск в тот самый день, когда меня расконвоировали.

28 ноября 1981 г. мы встретились. Ну, разве это было не чудом. Когда Ирина вошла в кабинет начальника спец комендатуры, у того глаза на лоб полезли: «Откуда вы узнали, что его направляют к нам? Даже мы не знали, когда его к нам доставят».

Ирина приехала в Черногорск и спасла меня вторично. Если первый раз, она меня спасла от судебной расправы, когда передала все данные о моем аресте на Запад, то второй раз, когда приехала в спец комендатуру Черногорска и осталась со мной в добровольной ссылке.

Я настаивал, чтобы Ирина вернулась к детям в Ленинград. Им было нелегко с моими немолодыми родителями. Но Ирина не желала меня оставлять. Она и сегодня хранит мою фотографию, сделанную в те дни в спец комендатуре на «Волчий билет». Глаза, глаза говорят многое. Жесткий взгляд зверя, загнанного в угол и готового вцепиться в горло недруга действительно ужасают. Таким она меня нашла, и без нее я не смог бы избавиться от страшного напряжения пережитого и неопределенного будущего.

Ирина сняла комнату и стала меня выхаживать. Друзья не забыли нас, и письма поддержки стали приходить на адрес спец комендатуры. Начальник комендатуры был в ужасе: письма из-за рубежа с уведомлением о вручении. Он вскрыл эти письма при мне и потребовал меня же и перевести: «В это трудное время мы с тобой». Очень простой текст, но ведь важно было, чтобы КГБ видело, что мы имеем помощь. Ирина рассказывала, что когда она в Ленинграде пошла к судье и потребовала мой файл, то увидела десятки телеграмм и писем из-за рубежа. КГБ не выбросило их в мусорную корзину. Их пришпилили в этот файл, как документы. На самом деле это внимание извне и спасло нас.

Днем меня «перевоспитывали» принудительным трудом, но вечером я мог вернуться в снятую Ириной комнату. По ночам я писал «Требование о реабилитации» генеральному прокурору СССР. Ну, конечно же, я не надеялся, что генеральный прокурор меня пожалеет: мне надо было послать копию своего протеста за рубеж. А для этого надо было сделать этот протест официальным документом. Мы понимали, что нельзя просто кричать: «Мы бедные, несчастные люди!» – Западу нужны были документы, подтверждающие нарушения прав человека. В итоге Майкл Фрид, член Верховного суда США, проанализировал мой протест и уже от своего имени подал «Petition for the Rehabilitation of  Evgeny Lein» (Петиция для реабилитации Евгений Леина) в Верховный Суд РСФСР.

Через год с небольшим, КГБ не освободил меня, нет, но мне разрешили вернуться в Ленинград под надзор наблюдательной комиссии Исполкома. Мне вручили предписание, на работу учеником кочегара в газовой котельной. Кандидат наук на должности ученика кочегара!?  Что ж, могло быть и хуже. Мартин Гилберт[27] – историк, писатель из Англии, написал по этому поводу статью[28].

Л.Б. – Насколько, по Вашему мнению, книга, написанная Гильбертом, помогла в борьбе за советских евреев?

Е.Л. – Впервые Мартин Гилберт посетил Советский Союз в 1983 году и увидел не тех «Евреев молчания» о которых двадцать лет назад в 1963 г. писал Эли Визель[29], а евреев, поднявших головы и борющихся за национальное достоинство, за право репатриироваться в Израиль. В считанные месяцы М. Гилберт написал и издал книгу «Евреи надежды» [30], где описал истории отказа двадцати евреев.

Это было очень важным моментом в еврейском движении 80-х годов, в невероятно трудное время, когда пост генсека КПСС занял председатель КГБ Юрий Андропов.

Профессор Мартин Гильберт, написал много серьезных исторических книг, и многие книги он посвящал отказникам.

В «Атласе еврейской истории»[31] профессор М. Гилберт поместил две уникальные карты: Узники Сиона[32] 1984 года, находящиеся в лагерях, и Узники Сиона, отбывшие свой срок заключения, но не получившие разрешения на выезд в Израиль в период с 1979 – 1984 гг. Шестой том фундаментального труда «Биография сэра Уинстона Черчилля» Мартин Гилберт посвятил отказникам Юлию Кошаровскому и Абе Таратуте[33].

Книгу «Jerusalem. Rebirth of a City» (Иерусалим. Возрождение города)[34] М. Гилберт посвятил второму поколению отказников: «четырем ленинградским евреям Мише Бейзеру, Нехаме и Алексу Леин, Михаилу Сальману, а также двум московичам Ели и Моти Кошаровским в надежде, что наступит день и они «поднимутся» в Иерусалим».

Однажды, давая теле-интервью, Мартин Гильберт сам спросил ведущего передачи: «А сколько вы можете назвать имен Узников Сиона?» И тот не смог назвать ни одного. Таким экстравагантным образом профессор Мартин Гильберт привлекал внимание людей к проблемам отказников. И многие евреи, впоследствии приезжавшие к нам говорили, что впервые о движении отказников СССР они услышали от Мартина Гильберта.

Такова, например, была семья Бенсюсан из Лондона – первые иностранцы посетившие нас в 1979 г.[35] Они поехали в Россию, ничего не зная об отказниках. Но после того как они нас посетили, их жизнь, как они сами говорили, перевернулась. Они стали приезжать снова и снова, привозить материальную помощь и вывозить фотопленки с текстами петиций, обращений отказников и запросами на вызов из Израиля, без которого тогда было невозможно подать документы в ОВИР на выезд из СССР. И это перевернуло их мир. В итоге они сами сделали алию в Израиль.

 Л.Б. – С кем на Западе Вы были в контакте? Кто Вам помогал?

Е.Л. – Серьезные контакты с посланниками еврейских организаций Западных стран начались после встречи с помощником госсекретаря США по правам человека Ричардом Шифтером[36].  Он встретился с несколькими отказниками, решившимися дать ему примеры конкретных отказов: реальные имена и факты нарушений прав человека. Без этого разговор с советскими чиновниками был беспредметным. Это было опасно, но необходимо. Конечно, хотелось спрятаться за чью-то спину. Но только в этом открытом противостоянии и был залог победы.

Наша принципиальная позиция состояла в предании гласности всего происходящего с евреями СССР. И счастье наше было в том, что, были те, кто понял нашу позицию и поддержал нас.

В Иерусалиме Узник Сиона Йосеф Менделевич[37] и Юрий Штерн создали «Информационный Центр» по сбору и распространению материалов, приходящих от отказников СССР. Давид Приталь стал редактором фундаментального ежегодного выпуска: «Евреи в Советском Cоюзе».

Нашим голосом, нашей опорой стали лидеры «Объединенного Совета в защиту советских евреев» Лин Сингер[38] в Нью-Йорке (The Long Island Committee for Soviet Jewry), Памела Коэн[39] в Чикаго (The Chicago Action for Soviet Jewry), Хинда Кантор в Майами (The South Florida Conference on Soviet Jewry).

Значительным был вклад в поддержку отказников и такой влиятельной организации как «Национальная Конференция» (The National Conference on Soviet Jewry), объединяющей сорок две еврейские организации и свыше трехсот местных еврейских советов и федераций Америки.

Искреннюю благодарность отказников заслужили профессор Права, председатель Центра по защите Прав Человека в Канаде Ирвин Котляр[39] и председатель комитета еврейского конгресса Канады Венди Айзен[41].

Самыми активными нашими сторонниками в Англии были председатель организации «35»[42] Рита Икер и со-председатель международной женской сионистской организации ВИЦО Лейла Вайнборн.

Еврейская федерация Майями издала сборник: «Поиск новых путей спасения советских евреев: Персональные истории отказников». Эта книга была презентована членам американского Конгресса, что сразу же привлекло внимание к судьбе отказников и советских евреев в целом.

Событием стала встреча сенаторов США Вильяма Армстронга и Джека Кэмпа с отказниками Ленинграда. Важно было то, что приглашенные отказники не испугались прийти на эту встречу, а КГБ не решилось на аресты, хотя и вело демонстративное наблюдение. Вернувшись в США, сенаторы В. Армстронг и Дж. Кемп выступили в Конгрессе с сообщениями о своей поездке и призвали к поддержке отказников на высшем уровне.

Генсек КПСС Горбачев упорствовал и менять что-либо кардинально не собирался. При Горбачеве власти стали гораздо жестче использовать для наказания отказников призыв в армию их подросших за годы отказа детей. А после демобилизации КГБ давало отказ по секретности. Так и наш сын, которому было всего семь лет, когда мы подали документы на выезд, вырос. Ему исполнилось уже семнадцать лет и его уже начали таскать по военкоматам. Нам откровенно говорили: «мы призовем вашего сына в армию, и вы сами не поедете без сына». И хотя к этому времени наша дочь успела уже выйти замуж, родить двух девочек и получить разрешение на выезд как отдельная семья, нас с сыном держали.

В декабре 1987 г. в Вашингтоне состоялась судьбоносная демонстрация: евреи со всех штатов Америки, приехали к Белому дому с плакатами отказников и узников Сиона.

И надо отдать должное президенту Рейгану, который правильно оценил ситуацию. Приехав в мае 1988 года в Москву, президент Рейган – пригласил в Спасо-хаус[43] –резиденцию посла США семьи диссидентов и отказников. От имени отказников выступал Юлий Кошаровский[44], на блестящем английском языке, что не осталось незамеченным.

Л.Б. – Как Вы думаете, почему советская власть так относилась к Вам и к Вашей семье? Почему они не хотели Вас отпустить?

Е.Л. – Были две причины.

Первое: к тем, кто уезжал в Израиль, они относились жестче, чем к тем, кто едет в Америку. Они считали, что тот, кто выехал по израильской визе, но остался в Европе или поехал в Америку ассимилируются окончательно и станет просто обывателем. А тот, кто поедет в Израиль, вернется к еврейству. И действительно, процесс ре-ассимиляции в Израиле идет гораздо быстрее, чем процесс ассимиляции, который шел в Советском Союзе.

И второе: это принцип КГБ – не прощать выскочек, не прощать тех, кто был активен. Перед встречей с президентом Рейганом нам прямо говорили: если вы поедете в Москву на встречу с Рейганом, то вы навсегда останетесь здесь и сгниете здесь. Мы поехали на ту судьбоносную для всех евреев СССР встречу с президентом Рейганом, за что и были наказаны. Лишь в 1989 году ситуация изменилось благодаря Ричарду Шифтеру – помощнику государственного секретаря по правам человека. Он лично приносил списки отказников советские инстанции. Наконец, и нам дали разрешение.

Мы собрались за десять дней и уехали, бросив все нажитое. В те годы нельзя было продать свою квартиру на свободном рынке, даже если она была кооперативная. Мы сдали квартиру государству, получив очень маленькие деньги. Но и эти деньги мы не могли вывезти за рубеж. Каждый, кто выезжал из СССР в те времена, мог взять с собой только девяносто долларов в кармане.

Я приехал в Израиль после одиннадцати лет отказа абсолютно истощенным физически и чувствовал себя как спортсмен, достигший финиша и упавший без сил. Казалось, что мне и года не протянуть. Но счастливы мы были встретиться с дочерью и внучками безмерно. Мы были счастливы, потому что вырвались из советского ада живыми. Израиль мы сразу приняли как дом. С работой нам тоже повезло. Ирина нашла работу в медицинской школе Хадасса, а я стал преподавать математику в школе для иностранных студентов в еврейском университете. Как и у всяких олим[45], у нас хватало проблем житейских, но в наших силах было преодолеть их. «Проблемы – это еще не несчастья», говорила моя жена. И сейчас три поколения нашей семьи живут в Израиле. Шесть внуков – это и есть самый большой результат нашей репатриации.

Л.Б. – Беспокоит ли Вас, что немного людей знают о том, что пережили отказники?

Е.Л. – Для меня персонально это абсолютно не важно. Ведь все, что я делал, я делал не ради наград. В Израиле, каждый второй житель – герой, потому что и жить здесь непросто, и работать непросто. В Израиле очень многие бывали в экстремальных ситуациях, иногда, в еще более тяжелых, чем я. И для меня события сегодняшнего дня важнее прошедшего.

Все же, борьба Узников Сиона и активных отказников – детонаторов большой Алии – это значимый эпизод в истории еврейского государства. Эпизод, который не должен быть предан забвению.

Каждый год, в Суккот отказники встречаются в лесу под Бен Шемен[46] у монумента с надписью на трех языках:

Тем, кто боролся за наше право вернуться в эту землю.
Тем, кто пришел сюда со всех концов света.
Тем, кто пал в пути.

For those, who struggled for their right to live in their own land
For those, who retuned home from all corners of the earth
For those, who in their quest to return, made the ultimate sacrifice    

לאלה שנאבקו למען זכותנו להתיישב פה
לאלה שהגיעו ארצה מכל קצווי תבל
לאלה שנפלו בדרך

В последние годы на эти встречи стали приезжать и наши друзья  –  участники описанных событий из других стран.  И я хочу поблагодарить вас за внимание; пожелать успеха Вашему проекту по сохранению истории борьбы за Алию, за возрождение национального достоинства, за жизнь и Свободу евреев СССР.

«Добро пожаловать в Иерусалим: ברוכים הבאים» - говорим мы друзьям нашим уже как граждане Израиля.