Лев Мнухин

Интервью со Львом Мнухиным проведено Анной Комароми

Дата интервью: 3 ноября 2007 г.    

Место: Париж 75015, Кафе напротив метро «Жавель».

Расшифровка: Анастасия Кострюкова

Редакция: Анна Комароми

Публикация: август 2014 г.

 

 

А. К. Лев Абрамович, где Вы родились, и когда?

 

Л. М. Я родился в Москве 9-го апреля, 1938-го года в семье служащих. Отец был механиком. Мать машинисткой. Учился в обычной школе. Школу я окончил с серебряной медалью, что позволило мне, несмотря на то, что я был юноша с пятым параграфом, то есть Лев Абрамович, и были проблемы с поступлением, все-таки обойти это препятствие. В то время был процент, когда кого-то брали, кого-то не брали, но медаль позволила мне пройти в конкурсе среди медалистов, и я прошел в Московский Энергетический Институт.

          По окончании Института был распределен в проектную организации. Это был 1961-й год, и практически с 1961-го, с 1962-го уже помимо техники стал интересоваться литературой, живописью, ходить на выставки, подобрал себе круг людей, которые меня вовлекали в это, во все. И первое, что я прочитал после окончания, из таких вещей, которые для меня были проводником, это «Люди, Годы, Жизнь» Эренбурга, где была масса фамилий, и хотелось узнать, что это были за фамилии, чьи художники, кто такой Пастернак, кто такая Цветаева…

 

А. К. А разве Вы не знали хотя бы имена?

 

Л. М. Имена да, только слышал, да и то далеко не все, но книжек не было. Как раз только в 1961-м году появились первые два маленьких сборника Цветаевой и Пастернака. . Я смог достать их только через год. Все это как-то постепенно нарастало, но непосредственно я собирал художников. Если любил художника, то я старался найти большие альбомы. Просто художники - у меня были маленькие альбомчики. Магазин Дружба, это был магазин Дружба, куда поступали издания из других стран. Там конечно не было ни Дали, ни Кирико, ни Дельво, ни Магритта, но там была классика какая-то. Там было Возрождение, Импрессионисты. Все это можно было выбирать.

А в 1967-м году, я осенью отправился в отпуск (когда работаешь, то отпуск дают один год летом, другой год осенью или зимой, и так все чередовали). Я попал осенью в дом отдыха один. Было скучно, погода была ужасная, нечего было делать, ни плавать, ни гулять по лесу. И я пошел в библиотеку и стал читать все журналы за последнее время- «Новый Мир», «Москва», «Звезда»- так называемые "толстые" журналы. И наткнулся на прозу Цветаевой. На «Пленный Дух» об Андрее Белом, и «Дом у старого Пимена».  И был просто потрясен, был заворожен ее творчеством. Ее стихи тогда я плохо знал, хотя у меня сборник был (я, как и все книжники, старался доставать такие книги).

Я приехал из отпуска домой, и стал искать, собирать все что можно, чтобы дальше читать, про это узнавать, и так далее. И постепенно это перешло в желание собрать как можно больше, и знать как можно больше. И поскольку я - человек технический, то у меня и подход был технический- вот составление библиографии, адресную книгу Цветаевой - то есть не литературоведческая работа, а ближе к краеведческой, библиографической. Это мне было проще, потому что образование было техническое.

 

А. К. Вы говорили, что отчасти это вписывалось в дух времени, скажем так – «физика и лирика»[1]. И я хочу спросить, были ли у Вас друзья, которые тоже так отвлекались литературой…

 

Л. М. Очень многие. Ну вот скажем Цветаевой занималась и сейчас занимается знакомая из Петербурга, Катя Лубянникова, которая со мной сотрудничала долгие годы - она программист, по специальности - физик.  Мандельштамом занимался другой физик, Сергей Василенко- сейчас один из крупнейших специалистов по Мандельштаму. Так же Мандельштамом занимался геолог Нерлер Павел, председатель Мандельштамовского общества. Ахматовой занимался инженер Борис Мягков, Сашей Черным - химик Анатолий Иванов.

          Дело в том, что занятие техникой позволяет и нормально работать в лаборатории, заниматься интересными проблемами, и нормально получать зарплату, и позволяет не бояться того, что ты будешь заниматься литературой, которой хочешь и которая тебе близка. Если я – литературовед, мне никто не позволит официально работать над Цветаевой. Чтобы прожить- я должен бы был заниматься чем-нибудь другим. А почему была такая волна физиков? Потому что они были свободны вот в этой части.

          И, конечно, как один из показателей времени, тяга интеллигенции к настоящей литературе, искусству (конечно не социалистическому). Приходилось задумываться и тогда, когда я увидел, что не давали публиковать поэтам и писателям, то что они хотели. Что потом выросло в «Метрополь»[2], например.

          Собрание мое по Цветаевой росло, появилось много интересных материалов, а что дальше? Было понятно, что замыкаться в себе не следует, необходимо рассказывать и показывать. И я, через общество «Знание», через «Общество книголюбов» ездил с такими лекциями… они назывались не «Про Цветаеву», с такой темой лекции не принимались (у меня сохранился проект плана лекционной работы 1970-х годов, где были вычеркнуты Цветаева и Михаил Булгаков). Вот, пожалуйста, там мог быть девятнадцатый век. Там мог быть Константин Симонов или Твардовский, там мог быть кто угодно, все официальные и официозные писатели. Мою тему нельзя было давать. И тогда я придумал такой ход, предложил говорить об изданиях, например «Редкие издания серебряного века», или «Пути и судьбы книг русских поэтов». Не называя про кого там я буду рассказывать - либо Блок, Есенин, либо Мандельштам, Цветаева. А когда я уже выступал, то я уже мог говорить все, что считал нужным.

 

А. К. Ага, и это - выступления на встречах «Общества книголюбов»?

 

Л. М. Общество книголюбов давало направления в организации, я выступал в школах, я выступал в институтах. Довольно часто в научно-исследовательских институтах, оттуда больше всего приходило просьб выступить у них. В Алма-Ате я выступал в обсерватории, в городской библиотеке, на одном из заводов; в Одессе- в Доме Ученых, и в Петербурге в Доме Ученых (тогда Ленинград был).

          Вот по этой линии мне позволяли выступать. Я ехал, например, в Киев, пять-шесть выступлений, иногда было два-три в день. Днем в школе или библиотеке, вечером в большом зале какого-нибудь института. Для меня это было своеобразной отдушиной. Потому что, во первых это были новые знакомства, во вторых я должен был постоянно расширять содержание рассказов, говорить о новых материалах, не повторяться. Одновременно укреплялись мои знания предмета.

 

А. К. Как это организовалось? Поскольку у Вас было образование техническое, как получалось, что Вас приглашали в эти заведения – Вас принимали из-за темы?

 

Л. М. Я думаю, что организаторов во первых прельщала тема, с одной стороны такая безобидная, а с другой стороны, на которую пойдут люди. И никаких не было ограничений в смысле приема. В обществе «Знание» я мог бы читать лекции на инженерную тему. А я рассказывал про какие-то редкие издания, как книголюб. Конечно, со своей стороны я все это делал осторожно, понимая, что если я буду злоупотреблять своей возможностью выступать, говорить в незнакомой аудитории о весьма острых литературных и политических проблемах, то могу так себе навредить, что не смогу заниматься любимым поэтом.

          Ну, я думаю, что какие-то были проверки. Я помню, что в одном московском клубе, где состоялась одна из первых моих лекций у книголюбов, там были какие-то люди подозрительные, которые как бы не вникали в содержание, а им было нужно послушать, нет ли там чего-то на их взгляд антисоветского и посмотреть, кто ходит на такие встречи. А я рассказывал о творчестве Цветаевой, рассказывал о ее книгах, и конечно в контексте ее биографии говорил, что муж ее был репрессирован, дочь на глазах матери была арестована, и так далее. Конечно, эти трагические события не составляло содержание всей лекции, но не сказать об этом я не мог.

          Я продолжал собирать все что относится к Цветаевой, ее семье, окружению. Почти как мальчишки, которые собирают марки, монеты собирают, а мне захотелось все-таки, чтобы у меня дома были все издания и журналы, публикации, все, что выходило. Журналы поступали из Грузии, Армении, Дальнего Востока. В центре Цветаеву почти не публиковали, это не проходило, но зато проходило это в таких окраинах. До сих пор храню журналы 1960-х-1970-х «Литературная Армения» с «Живым о живом» Цветаевой, «Литературную Грузию» с «Нездешним вечером» и т.д. В собрании даже удалось сохранить верстки (или корректуры) нескольких публикаций того времени, посвященных Цветаевой, но так и не увидевших свет. В последний момент материал вылетал из журнала или коллективного сборника.

 

А. К. Когда Вы начали собирать?

 

Л. М. После того, как я вернулся из отпуска, под впечатлением прозы Цветаевой, это был 1967-й год. В том же году я уже начал вовсю собирать, узнавать, ходить по букинистическим магазинам, библиотекам. Старался отлавливать все новые журналы, которые выходили. Скажем, вышли воспоминания Либединской, книга «Зеленая лампа», и там маленькая главка о Цветаевой. Значит, я достаю эту книжку, потом нахожу телефон Лидии Борисовны, звоню, объясняю причину, договариваюсь, еду к ней, она мне ее подписывает, а я записываю, что она рассказывает, стараюсь уловить то, что не вошло в книгу.

          Или потом встреча с Наталией Кончаловской, женой Сергея Михалкова, которая тоже главку публиковала о Цветаевой- она ее видела в 41-м году. Значит я еду к ней, прошу надписать книгу, и за одно спрашиваю, что она может рассказать. Правда, чаще всего мемуаристы мало рассказывали больше того, что было написано в книге. Некоторые встречи перерастали в многолетние добрые отношения. Так помогала мне много раз Либединская, то напишет специально для меня вариант своих воспоминаний, то поможет достать книгу: писатели имели свой книжный магазин Союза Писателей. И они могли туда пойти, и взять для меня книгу, которую никто другой не мог купить.

Вольно или невольно дома стал складываться такой маленький музей - домашний музей Цветаевой. Ну, и начал приглашать своих друзей, или если кто-то приезжал, скажем, из других городов, или даже стран. Из зарубежья первой, которая пришла ко мне, была Мария Разумовская из Вены, - ей в Москве сказали, что вот есть такой домашний музей. Домашний музей - это были картины художников, современных, которые писали Цветаеву по фотографиям. Сами фотографии, чаще всего увеличенные. Были книжки, старые и новые, публикации, представленные так, что их можно было увидеть. Я переписывался с Чехословакией, переписывался с ГДР, и просил корреспондентов, чтобы мне присылали издания Цветаевой на иностранных языках. То есть, для того времени (конец 60-х, начало 70-х), даже если пока не были у меня там какие-то личные вещи Цветаевой, то были издания – это уже было интересно.

Забегая вперед, отмечу, что на первом собрании группы при моей коллекции «Все о Цветаевой», оно проходило у меня дома (потом уже мы переехали в библиотеку), я освободил книжный шкаф, где было четыре полки, и поставил издания поэта за последние годы, у нас и за рубежом. Оказалось, например, что за два года появилось 47 публикаций Цветаевой и о ней. Цветаева, вроде бы и почти запрещенный автор, а тем не менее столько вот материалов о ней есть.

 

А. К. У Вас дома было пространство, чтобы поставить эти вещи?

 

Л. М. Было. Оно было не очень большое, но как-то семья пошла сразу мне на встречу. Моя библиотека в основном и состояла из цветаевского собрания. Потому что, со временем, когда я уже стал собирать Цветаеву, я вынужден был продавать альбомы по искусству, избавляться от них из-за места, и по деньгам - материально. А так как я собирал любую публикацию Цветаевой, в любой антологии или журнале, то все это росло очень быстро. Ну, все-таки это помещалось. А потом в 75-м году или в 76-м, мне попали личные вещи Цветаевой.

 

А. К. Как это произошло?

 

Л. М.  Это пошло от Виктории Швейцер, такую, знаете, да? Известный специалист по Цветаевой. Она собиралась в Америку уезжать, эмигрировать…. и перед отъездом была у меня в гостях дома. За обедом она рассказала, что ее знакомые проезжали по Подмосковью- искали иконы, и в одной из деревень ей сказали, что икон у них нет, но есть что-то, когда-то принадлежавшее Цветаевой. Но им это было не интересно. Они просто сказали об этом Виктории. И поскольку она уезжала, тоже не могла этим заниматься, а адрес был весьма расплывчатый. Назывался Дмитровский район в Подмосковье, и деревня, то ли Черняево, то ли Чернеево, или Черново, и так далее. И что у председательницы сельского советы Анны Михайловны и хранятся эти вещи.

Вот поехали мы до Дмитрова, и там начали спрашивать у водителей такси. И один сказал, что да, есть такая деревня Чернеево, находится она вот там то и там то. Попросили отвезти. Нас отвезли. Мы приехали, стали ходить, спрашивать по избам, - нет ли у кого-нибудь, чего-нибудь, каких-нибудь реликвий. Ни у кого конечно ничего нет. Мы в полном отчаянии, собрались из деревни уходить, а тут из леса выходит женщина пожилая, и везет в коляске ребенка - внука или внучку. И настолько видимо ее удивило наше выражение лиц - такие мы огорченные были - она говорит: Вы кого-то ищете?

             - Да вот нам сказали, что здесь как будто бы живет Анна Михайловна, председательница сельсовета, и у нее какие-то вещи хранились Цветаевой…

Она говорит: Да, никакой не председатель сельсовета, и не Анна Михайловна, а Анна Ивановна – это я. Пойдемте, я вам покажу.

И мы пришли. Она рассказала, что, когда в 22-м году Цветаева собиралась уезжать за рубеж, то она какие-то вещи продавала и раздавала. Рядом с ее домом в Борисоглебском переулке стояла воинская часть, в которой служил некто Николай Поленов. Цветаева и Поленов познакомились на почве курения, делились табаком.

Значит, они курили, курили, потом Цветаева говорит, я вот уезжаю, мне надо раздать мебель, посуду, и так далее, я даже не знаю, что делать, скоро буду выбрасывать.

Он говорит: Зачем, я в деревню отвезу.

И все, что он мог, он отвез в деревню. У него было три сестры, Поленовы. Они все вещи поделили между собой. Две из них потом уехали в Москву, часть вещей увезли, и в Москве это пропало, ну со временем просто разбилось или пришло в негодность. А в деревне – сохранилось.

Это зеркало –  большое гостинное зеркало, затем был столик такой туалетный, еще была посуда того времени, но самое главное, что при всем этом были открытки, подписанные Цветаевой, полное доказательство того, что это ее вещи…

Но наступает ответственный момент, как же это попросить? Это же неудобно- зеркало висит, посудой пользуются, и так далее. И мы начали разговор так аккуратно, а хозяйка говорит: Мы зеркалом пользуемся уже сорок лет, а посуда - сегодня просто так посуду не купить, дефицит.

            Мы как-то это поняли по-своему, и говорим: Можно мы приедем на следующей неделе? 

Она говорит: Ну, приезжайте.

В Москве мы пошли в комиссионный магазин, нашли зеркало такое, похожее, затем купили посуду – набор, и заодно пластинки, где читались стихи Цветаевой, по-моему это была артистка Доронина, одна из первых чтец Цветаевой, еще какой-то сборничек стихов разных поэтов. Приехали.

- Анна Ивановна, вот так и так…

А она говорит: Замечательно, забирайте это все старье.

И вот так попали к нам личные вещи. И они конечно сразу придали собранию вид домашнего музея – когда человек приходит в квартиру, это впечатляет, это трепетно. А потом, со временем, когда я познакомился с Анастасией Ивановной Цветаевой, сестрой поэта, и она узнала, что я все собираю о ее сестре, она подарила мне платье Маринино. И это тоже многие годы висело у меня в комнате, и конечно многим хотелось его увидеть, или даже потрогать, и так далее.  

Второй вечер, сейчас я вновь забегаю вперед, а он был уже проведен в библиотеке того района Москвы, где я проживал, был посвящен Владимиру Брониславовичу Сосинскому, эмигранту, который знал Цветаеву хорошо, был с ней в переписке, и который заступился за нее на одном из литературных диспутов, выступив против нападок на Цветаеву известного критика Владимира Злобина. За это Цветаева подарила Сосинскому кольцо с гербом Андрея, и с запиской, где было сказано, что «друг есть действие». И на этом вечере он это кольцо передал в мой музей. Оно у меня до сих пор хранится.

А цветаевские стол, зеркало, платье я отдал в московский музей, в частном доме такие реликвии держать вряд ли целесообразно.

А когда количество посещений моего дома стало уже переходить все возможные нормы, и домашним так стало тяжело, когда все время люди приходят, и занимают время- потом надо как-то угощать, это не жалко, но это время все, хлопоты. Тогда у нас родилась идея сделать встречи для всех своих единомышленников - и проводить такие вечера, где каждый вечер прошел бы по какой-то теме и мог собрать уже всех желающих. И вот тут то, чтобы закрепить все, что говорилось на вечерах (очень многие вещи говорились), то родилась идея все это записывать и из этих записей делать своего рода сборники.

 

А. К. А это в каком году?

 

Л. М. Это – 1978-й год. Восьмого октября – первая встреча. Восемнадцатого декабря, когда была вторая встреча – уже было много народу, когда все пришли мои друзья, даже кто и не знал о Цветаевой, но им просто было интересно узнать, познакомиться…

 

А. К. И что значит много? Это сколько примерно человек?

 

Л. М. Сколько? Примерно сто.

 

А. К. Сто!?

 

Л. М. Зал в библиотеке вмещал где-то порядка ста человек. Ну еще могли стоять в дверях.

 

А. К. Это в какой библиотеке?

 

Л. М. Это в районной библиотеке Ждановского района. Звучит да? Ждановский. Он сейчас Таганский стал район. Тогда был Ждановский. Друзья надо мной даже еще как-то посмеивались, вспоминали пресловутое постановление 1946 года. Была районная библиотека, а я просто жил рядом.

А я был на очень хорошем счету в Обществе книголюбов в районе, потому что я работал в Научно-исследовательском проектном институте и одновременно занимался распространением книг. Обычных, новых, советских книг. Проводил какие-то регулярные сообщения и информации по книгам современным и был на хорошем счету. Мои публичные выступления о книгах шли видимо в общие отчеты об общественной работе в институте. И поэтому, когда я пришел с просьбой «разрешить мне делать вечера книголюбов в Таганской библиотеке», то, в общем, вопросов и препятствий не возникло. Это из райкома партии, где у них там был отдел культуры, сказали, что да, не возражают, и что даже хорошо было бы вести такую постоянную нужную работу.

И в течении семи-восьми лет, мы там регулярно собирались. Каждый раз нам удавалось подготовить что-то новое, но непременно связанное с Цветаевой. Многие знали, ждали с нетерпением. Потом, спустя годы, мне очевидцы говорили, что это была отдушина какая-то для Москвы – где-то там в районной библиотеке, вот такие вещи происходят.

 

А. К. Сколько там было выступлений на одном вечере?

 

Л. М. По разному. Могло быть одно основное, как скажем, на вечере у Сосинского, где он вспоминал о встречах с Цветаевой, а потом кто-то либо читал воспоминания, скажем, его жены Ариадны Черновой (она скончалась за три года до нашего вечера). Были письма и воспоминания и Цветаевой и о ней, кто-то из артистов брался читать. Кто-то выступал из зала, дополнял что-то.

Прошел вечер Сосинского, потом был вечер Ильи Зильберштейна, который привез массу эмигрантских материалов из Парижа в одну из своих командировок. Он занимался научным изданием литературного наследства писателей, и его власти послали во Францию искать среди эмигрантов и собирать документы, материалы и тому подобное. По приезде он написал об этом книгу, а к нам на встречу пришел рассказать о том, что он привез о Цветаевой.

На другом вечере выступающим был Евгений Борисович Пастернак- сын поэта, который читал письма Цветаевой и Пастернака. Ведь многие тексты тогда еще были неизвестны.

А были сборные вечера – например, Цветаева и Книга. Таких было несколько- пять-шесть может быть. У кого-то редкое издание, или редкая надпись, вот и история… И естественно несколько выступающих.

 

А. К. А кто-нибудь когда-нибудь заглядывал, чтобы посмотреть, была ли там антисоветчина?

 

Л. М. Я думаю, что да. Потому что, скажем на одном из вечеров – на пятом или шестом была Ольга Всеволодовна Ивинская – очень заметная фигура того времени. Человек, прошедший лагерь, автор воспоминаний о Пастернаке. Кроме того, на все вечера приходил Алексей Эйснер, который отсидев в лагере много лет, не боялся при всех говорить вообще все, что считал нужным, например, что он вчера прочитал Солженицына, советует и нам прочесть, и так далее. То есть какие-то вещи такие по тому времени не могли не засветить.

Наверное приходили. Даже, я могу сказать так, что у некоторых, это что слышал и меня это поразило, было высказано подозрение, что это вообще все делается якобы под эгидой органов и так далее. Я стоял перед вечерами на входе, встречал и пропускал людей – Здравствуйте, раздевайтесь, проходите, Здравствуйте, раздевайтесь… – перед началом это было, да… и услышал разговор. Один говорит своей знакомой (они вместе стоят): Ну, не может быть, чтобы КГБ не контролировало все это. Вот так они и сказали.

Я думаю, что особого контроля не было, потому что это не было явным диссидентским делом, это не было вызовом. Это был литературный вечер. Я все время не превышал уровень возможного, не из-за того, что мне было страшно, что меня привлекут, нет. Я только боялся, что меня прикроют, и я потеряю вот эту интересную деятельность.

Поэтому я чередовал темы острые и неострые. Скажем, Сосинский рассказывал об эмиграции, о Белом движении, о журнале «Воля России», где он работал и так далее, а потом, в следующий раз, Илья Зильберштейн, официальный деятель культуры. А потом, опять запретная тема, например о дочери Цветаевой, Ариадне Сергеевне Эфрон, о ее лагерных годах. Читали ее письма из лагерей и так далее, а потом «Цветаева и книга», понимаете? Ну, скажем, вечер поэта эмиграции Алексея Эйснера, а потом «Цветаевская Москва». То есть, только вот можно было подумать, что там что-то не так – да, нет, вроде все нормально. Мне хотелось это все сохранить как можно дольше.

Приезжал к нам профессор Симон Карлинский, из США, автор первой монографии о Цветаевой (на английском языке). Был его вечер, но он уже в эту библиотеку не попал. Мы переехали в Некрасовскую библиотеку. Интереснейший был вечер. Он ездил на родину в Алма-Ату и проездом был в Москве. И мы с ним договорились, что он выступит. Но, к сожалению, выпуск об этом вечере сделать не удалось. Мы уже наши выпуски уже перестали печатать (в 1985).

 

А. К. А когда это было?

 

Л. М. Это был 1988-й год, может 1989-й.

 

А. К. То есть уже после того, как вышли Ваши 20 с лишним выпусков?

 

Л. М. Да, да, вот после этих. И к сожалению, даже не очень хорошо помню почему, почему мы не сделали выпуск хотя бы в виде исключения? То ли у нас сил уже не хватало, то ли не было, на наш тот взгляд, необходимости печатать выступление Карлинского о его книге, потому что сама книжка уже вышла.

            А в Москве ходили два перевода его книги. Один перевод я попросил сделать, а другой перевод пришел от почитательницы Цветаевой, знающей хорошо английский... да, и они вот так сохранились и существуют два перевода Карлинского на русский язык… оба самиздатовские. Перевели, переплели, одна копия есть у меня, я так ею и пользуюсь.

А в принципе и сам вечер можно восстановить на бумаге. Магнитофонная запись у меня в архиве сохранилась.

 

А. К. Понятно. Хочу уточнить про сами переводы. А когда Вы попросили - это конечно не официальный перевод, и надо было платить за это, или как это…?

 

Л. М. Нет, это все друзья были. Друзья, которые хотели все сделать сами. Один из тех кто переводил, он пострадал, потому что он жил в общежитии, увлекался Мандельштамом, Цветаевой, эмигрантской литературой, об этом узнали в КГБ, пришли с обыском. Забрали все из тумбочки, его вызывали, с ним беседовали. Среди отобранных материалов и книг был второй экземпляр этого перевода. Первый он мне успел отдать, а второй экземпляр он оставил себе для работы или чтения. В переводе, видимо, КГБ ничего антисоветского не нашло. По их мнению, могу только предполагать, наверное, текст не был похож на тот, который нес опасность властям. Хотя любой самиздат они могли посчитать опасным. Его оставили в покое, но это был очень неприятный момент.

 

А. К. К Вам в это время попадали западные издания Цветаевой?

 

Л. М. Попадали, я их собирал с трудом, дома естественно у себя прятал, задвигал за обычные книжки. Очень боялся, что если узнают, то у меня их отнимут. И как же потом я буду опять их доставать, например «Лебединый стан» 1957-го года, Мюнхен. Я был уверен, что если меня лишат этой книги, то я больше никогда не смогу ее восстановить.

Я очень дорожил томом прозы Цветаевой 1953-го года издательства Чехова в США. Эту книгу я нашел в Петербурге (тогда Ленинграде), поменялся с одним книжником. Он был в командировке за границей. И, видимо, имел возможность провести каким-то образом книгу, а ему нужны были наши старые журналы, типа «Аполлон», или что-то похожее. И я с радостью с ним поменялся. «Лебединый стан» (первое издание) 57-го года я купил на черном рынке, там под большим таким секретом, осторожно на меня смотрели, изучали, все-таки продали.

А несобранная Цветаева[3], такой большой красный том вышел в Германии в 1971. Мне очень хотелось эту книгу, и Карлинский обещал мне: «Я вам пришлю». Я говорю «Нет, я боюсь, что она до меня не дойдет. Ее отберут». И тогда мы придумали так, что он послал бы ее в Прагу. Это было не сложно. В Праге на почте на русскую книгу Цветаевой мало кто обратил бы внимание. А я играл в европейском шахматном турнире, по переписке. И в Праге жил один из участников турнира. Он согласился получить книгу из Америки и переслать ее мне. И он получил эту книжку, и переслал. А из Праги, как и из других социалистических стран, Польши, Болгарии и других, практически не смотрели досконально посылки. Потому что вряд ли кому-то могло прийти в голову, что из Чехии шлют книгу, изданную в другой стране. Была обычная бандероль, и все.

И вот так я получил вот эту книжку, и затем также получил самого Карлинского, но уже второе издание, опять с дарственной надписью. А потом, когда стали многие приезжать, кто-то журнал смог привести, например «Современные Записки», кто-то антологию и т.д. Когда приехала в 1976 в Москву Вероника Лосская, профессор из Парижа, то привезла мне парижский сборник Цветаевой «После России». Приезжали, помогали собирать, этим очень поддерживали.

 

А. К. Если конкретно о сборниках Все о Цветаевой?

 

Л. М. Да, да конечно.

 

А. К. Сколько выпусков было?

 

Л. М. Согласно той хронике, которая была выпущена такой маленькой брошюркой, за время 1978-1985 прошло 26 заседаний, потом было еще более 10, в том числе, как я говорил, встреча с Карлинским, были выступления Генриха Горчакова, который сейчас в Израиле, С. Липкина и И. Лиснянской, это все потом. Значит, было описано 26. Что касается самих выпусков, то из 26 по-моему нет семи, потому что в одном случае сломался магнитофон (14-я встреча), в других случаях, выпуски не печатали, потому что это были большие чтения много докладов (более 10 полных докладов, затем прения), не хватило сил расшифровать пленки (16-я и 20-я). Последним, по-моему, был 22 выпуск. И около 10 вечеров сохранились только в магнитофонной записи (16, 20, 23-27, 30, 37, 39). Я дома проверю.

Машинописную работу делали в моей лаборатории, я был старшим научным сотрудником, затем заведующим лабораторией, и сотрудники все тоже как-то немножко жили моей, вот этой нетехнической жизнью - может раздаться звонок, и другой человек в лаборатории берет и говорит «Да, да, сейчас». И говорит «Это тебя Анастасия Цветаева». Или "Тебя к телефону актриса такая-то…" Начинались, естественно, расспросы. Однажды меня показали по телевизору на каком-то вечере, посвященном Цветаевой.  В институте техническом это было не совсем обычно. Иными словами, коллеги знали о моем увлечении и по возможности помогали. Сотрудница, которая со мной работала, оставалась вечером, чтобы никто из посторонних не мог зайти, и печатала три экземпляра этой хроники.

 

А. К. Человек в институте?

 

Л. М. Да, да. В лаборатории она занималась документацией, схемами и т.д., а печатала мне бесплатно, потому что ей самой было интересно. И обложку мне сделали в институте, она простая, шрифтовая. Предназначалась для всех выпусков, только менялся номер. Обложку выполнил мой приятель, он тоже работал в институте. Надо было три экземпляра сделать. Так мы на каждый выпуск и делали.

 

А. К. Как выглядела обложка?

 

Л. М. О, да, очень простая. Вот такая вот рамка, здесь большими буквами написано Все о Цветаевой, и еще более мелко - выпуск такой-то. И ниже была Москва. Наверху даты: 1892 (рождение Цветаевой) - год выпуска (первый - 1978). А дальше, на обороте, были указаны, составители- как всегда я, и те, кто еще непосредственно принимали участие в подготовке вечера. Художник, фотограф. Были фотоработы. В каждый выпуск мы вклеивали по три-четыре фотографии.

Выбирали из большого числа фотографий, сделанных на каждом вечере. Они у меня и сейчас хранятся.

 

А. К. Вы делали всегда три копии, чтобы…

 

Л. М. Да, да. Три копии, чтобы - даже больше, чтобы могло хватить и на выпуски и на отдачу тем, кто хотел иметь на память. У меня есть такие пакеты, где первое собрание (1978), второе собрание (1978), где было очень много фотографий, которые не вошли естественно в полном объеме в выпуски, их было десять фотографий, пятнадцать. Я брал наиболее характерные, просто чтобы проиллюстрировать.

Если там выступающий один, его портрет обязательно, где-то может быть вид общего зала- сколько людей. Это могла быть книжка с автографом воспроизведена. Так, например, был вечер такого художника Леонида Фейнберга, который мальчишкой фотографировал Цветаеву в Коктебеле в Крыму. Большинство ее фотографий коктебельского периода - это его работы. А после этого он написал главу воспоминаний о ней, но она была не опубликована. И мы из нее зачитывали отрывки. (Спустя несколько лет эта глава была напечатана.) А так как он - художник, то в самой библиотеке развесили его работы. И четыре из них были посвящены Цветаевой, он писал ее портреты позже, по памяти. Два из них были воспроизведены в очередном выпуске. Кстати, как и несколько его ранних фотографий с Цветаевой.

 

А. К. Это тоже были старые фотографии самой Цветаевой или это в основном фотографии Вас, Ваших материалов?

 

Л. М. Чаще всего, это были фотографии материалов. Ну скажем, когда вечер был посвящен "Цветаевой и книге", то в выпуск поместили фотографию 1911 года, где Цветаева читает книгу. Потому что у меня оригинал есть, с оригинала снимаются фотокопии, и печатаются. Но давали и фотографии самого заседания.

 

А. К. И вы говорите, что вообще три-четыре раза в год вы проводили заседания… значит три-четыре выпуска в год?

 

Л. М. Да, да.

 

А. К. И какой средний объем?

 

Л. М.  Средний объем? Я не уверен, но это может быть от 50-и до 80-и страниц. […] К сожалению, я уже об этом говорил, для представительных чтений, где наверняка было бы больше 150 страниц, мы подобные выпуски не смогли сделать.

            Могу вам сказать сейчас, просто как это выглядело - да вот Цветаевские чтения. Это было, 8-го октября 1982-го года. Программа: о «Поэме воздуха» –  Анна Саакянц, о прозе - Ирма Кудрова, далее Галина Ванечкова из Праги, М. Соловьева из Музея Маяковского, я, Владимир Купченко из Музея Волошина, Е. Лубянникова из Ленинграда, и др. Чтения шли целый день. Более 10 докладов, по 20-30 минут, прения, выступления. Несколько аудиокассет, возможно, дождутся своего часа, и тогда появится выпуск 16-й. В 1986 году в чтениях приняли участие М. Гаспаров и С. Аверинцев. Сергей Сергеевич говорил о Цветаевой и европейской культуре, он много и долго говорил, и здесь нам тоже не хватило времени и сил снять с магнитофона текст. Может быть в будущем, наши продолжатели сделают.

 

А. К. А какие-нибудь доклады, которые впервые были у Вас на заседаниях, они опубликовались потом?

 

Л. М. Очень многие публиковались. Вот Гаспаров у нас скажем четыре раза выступал, и потом спустя два-три года, он публиковал свои доклады в периодике или сборниках. И скажем неизвестные письма Цветаевой. Например, письма Цветаевой к Евгению Ланну впервые прозвучали у нас, целое заседание этому было посвящено. Владельцы, наследники Евгения Ланна у нас их прочитали, а потом уже тоже через какое-то время письма были опубликованы, затем вошли в собрание сочинений Цветаевой. И таких примеров довольно много. Или в виде статей, или в виде документов. Надо провести ревизию – какие-то материалы конечно остались неопубликованными.

Может быть они сегодня и не очень актуальные или ценные, но тем не менее остались неопубликованными, а это история. Но почти все у нас сохранилось в кассетах, и я хочу сделать, попробовать сделать звуковой CD-ROM всего этого. Я вам говорил, что часть на кассетах скорость 4, а часть на кассетах скорость 2. Это было от того, что я экономил. Трудно было достать чистые кассеты, они были дорогие, трудно было их купить в 70-е годы в России. И если я и доставал, то я все записывал на скорости 2, то есть на кассете умещалось в два раза больше.

 

А. К. А когда вы делали три экземпляра – как они распространялись, или как они хранились?

 

Л. М. Да, вопрос с распространением мне кажется возник с самого начала, когда мы печатали. Я во вступительном слове пишу к этой хронике всех этих событий, пишу что они предназначались в первую очередь, чтобы сохранить для моего собрания, для нашего собрания, сам факт встреч и материалы, кроме того, в будущем они могли предназначаться и для государственных собраний. Хотя в то время я в государственные собрания естественно не верил. В архивы меня, как и многих, не пускали, в спецхран попасть была целая проблема, и так далее. Поэтому государственные хранилища, это совсем какое-то далекое будущее.

            Большое количество ксерокопий делать было абсолютно нереально, потому что я работал в техническом институте, в отделе размножения проектной документации никто за литературные вещи не брался даже.

 

А. К. Хотя у вас один человек мог сделать ксерокопии обложки - так ли получилось?

 

Л. М. Да, три экземпляра. Но вот она такая безобидная, я даже не знаю, как у него это получилось. Может он рисовал, все три. Может он и не копировал, а просто от руки все делал.

 

А. К. А кстати, можете ли вы назвать этих людей?

 

Л. М. Конечно. Так и было. Там есть на обороте обложки запись: фотоработы Артема Задикяна, обложка работы Евгения Зельвянского, машинописные работы Ирины Любимовой.

Я их спрашивал - Вы не будете возражать, если так будет написано? Согласны?

 – Да, конечно!

            А печатать много экземпляров было бессмысленно, потому что они уже «слепые» были, плохо читаемые. Пишущая машинка больше трех читаемых копий на обычной (не тонкой) бумаге не брала, 4-й, 5-й экземпляры никуда не годились. Про ксерокопии даже и мечтать было невозможно. И поскольку все мои друзья и единомышленники, все кто занимался Цветаевой, кто собирал о ней материалы, кто читал, приходили на эти чтения, то они все слышали «вживую». Кто хотел, все мог это записать, пометки сделать. И поэтому чтобы ко мне обращались: «дай нам, сделай нам» – вот такого не было, все всё понимали. Они знали, что вечер записан, сохранен, и что всегда можно это прочитать, или спросить, но довести число копий до 5-15 экземпляров, просто технически было невозможно.

 

А. К. Значит в основном это – три экземпляра на сохранение.

 

Л. М. Да. По прошествии времени, когда тиражировать подобные выпуски стало легко, ксерокопирование стало доступным, когда все это вообще заметно упростилось: и печатать, и множить, и книжки оформлять, а значит и без проблем их раздавать, и дарить - так вот в этот самый момент, ну, может несколько раньше, «производство» выпусков у нас практически закончилось. В 1980-е годы Цветаева уже перестала быть замалчиваемым поэтом, тиражи ее книг росли с каждым днем, было открыто в стране несколько музеев Цветаевой, и наши цветаевские вечера переставали играть важную роль в культурной жизни Москвы. Выпуски стали историей,  а наши встречи (всего 41) примером того, как можно заниматься творчеством поэта, как можно «служить» поэту.

            А собрание мое «Все о Цветаевой» продолжало помогать мне и дальше. Вскоре я стал научным руководителем Дома-музея Цветаевой в Москве.

 

А. К. Вы стали научным директором?

 

Л. М. Да. В 1990 году я получил предложение от дирекции Дома-музея Цветаевой в Москве возглавить научную работу. И я ушел из научно-исследовательского института электротермии. Решил оставить свою лабораторию, исследовательскую и изобретательскую работу, терял в зарплате. Но нужно было решаться на что-то: либо техника, либо литература. И тем и другим одновременно заниматься, как это было раньше, я уже не мог. Выбрал Цветаеву.

            Так стал заместителем директора по науке. Первое время работа шла нормально. Участвовал и проводил научные международные конференции, занимался комплектованием научной библиотеки музея, читал лекции. Провел в 1992 большую юбилейную выставку к 100-летию со дня рождения Цветаевой. Экспозиция была целиком составлена из материалов моего собрания (более 1000 единиц: фотографии, автографы, рукописи, публикации, книги и т.д.). В 1993 в Музее вышла самая полная на то время библиография М.Цветаевой, которую я составил вместе с парижским библиографом Т.Гладковой. И так далее.

            Однако долго это не продолжалось. Моя активность, мои контакты с цветаеведами, в том числе зарубежными, не давали некоторым покоя. Начались кляузы. Меня стали ставить в условия работы, не совместимые с творческой деятельностью. Короче говоря, мне предложили быть там не заместителем директора, а стать заведующим отделом выставок.

Я сказал – вы меня звали на научную работу, другая мне не интересна, я ухожу.

            Я ушел, стал сотрудничать со всеми остальными музеями Цветаевой - с Александровким музеем, с Болшевским. И вот случился первый выход «наших выпусков» – на каком-то из праздников в Александровском музее я им передал в архив три или четыре выпуска из комплекта третьих копий. А потом, на конференции в Болшеве я делал доклад «Цветаева и самиздат». И им тоже как в качестве иллюстрации к докладу, подарил три или четыре выпуска. То есть, получается, что у меня осталась только треть третьего экземпляра. А первый и второй я храню целиком. Может быть со временем получится добавить к ним выпуски тех вечеров, от которых остались лишь магнитофонные пленки. Возможно эти комплекты попадут в Музеи Цветаевой, или в РГАЛИ, или в будущий Музей самиздата, я не знаю. Не пришло еще время. К слову, я уже более 10 лет веду научную работу в Музее Цветаевой в Болшево, последние годы активно сотрудничаю также в Московском музее Цветаевой (ситуация там изменилась).

 

А. К. И скажите пожалуйста, потому что я еще не записала, в каком году выпуски начались, и когда они прекратились?

 

Л. М. Они начались в 1978-м. А последний выпуск был в 1984-м. Вот так что…

 

А. К. Но у вас целый комплект дома?

 

Л. М. Да, да. Мне даже было какое-то предложение от одного из моих друзей их переиздать просто вот. Взять и переиздать – несмотря на то, что многое уже опубликовано, но, говорят издатели, важен сам факт, сама история их создания. Этим, конечно, надо заниматься – но у меня в данный момент нет на это времени. Готовить, проверять – это так все непросто… Снабдить комментариями, которые кроме меня никто не напишет. И, как я уже сказал, добавить к уже выполненным выпускам то, что можно восстановить. Может быть, когда закончу проект Биографического словаря русской эмиграции во Франции[4], над которым сейчас работаю, может быть я займусь и выпусками.

            Меня уже в течении двух-трех лет просят попытаться восстановить эти чтения. Я говорю, что это уже бессмысленно, потому что в шести музеях идут различные чтения, и каждый год проходит конференция. Тогда, в те застойные годы, это было нужно. А сейчас это уже будет самодеятельность какая-то. Тогда я раскачал эту лодку, собрались единомышленники, которые до сих пор общаются, многие контакты, возникшие тогда, живы и по сей день. Мы продолжаем меняться информацией, кто-то собирает с тех пор книги и публикации. Тогда - это было важно и нужно. А сейчас это так. Нет такой необходимости в этом - заниматься Цветаевой именно в такой форме.

 

А. К. А где-нибудь упоминались в печати эти выпуски?

 

Л. М. Выпуски не упоминались, сами Цветаевские вечера – да. О вечерах писали.

 

А. К. Где?

 

Л. М. Писали в «Литературной России», в «Книжном обозрении», это было в журнале «В мире книг» – такой был журнал. У меня это подобрано все – это тоже надо посмотреть. Я собирал все, что пишут о Вечерах. Это могло быть в разных газетах, например в «Учительской газете», «Строительной газете» – в других подобных изданиях. Было, было… писали и о самом собрании «Все о Цветаевой», пожалуй гораздо больше чем о вечерах, а о выпусках я не помню. Скорее всего – a я специально на этом не останавливался, когда меня спрашивали о вечерах. Хотя если бы спросили, то я бы сказал, что да, мы все это пишем и записываем – мы это сохраняем. Не делал бы из этого тайну. Хотя были опасения, что если о выпусках станет широко известно и их могут попросить, скажем, для работы, то могу чего-то и не досчитаться. Один попросил для работы, другой попросил, я не смогу отказать, но смогу ли все вернуть? Разные обстоятельства бывают в жизни.

 

А. К. А в чем заключается интерес этих выпусков сегодня? То есть - отдельные работы сами оригинальные, или особо интересные, или вот, описание этой работы показывает, как это было нужно тогда, и что это было?

 

Л. М. Ну думаю, что да. Это было тридцать лет назад, да? Значит, если просто хорошо вспомнить или знать то время, то тогда можно и оценить все эти выпуски. Потому что трудно себе представить, что скажем где-то в квартиру к собирателю или в районную библиотеку на вечер Цветаевой пришла сестра поэта Анастасия Цветаева, пришла Анна Саакянц, ведущий специалист по Цветаевой, пришел бы человек, который прошел лагеря, например писатель Алексей Эйснер, пришли люди, бывшие в эмиграции и т.д. Скажем отложили бы свои дела и выступили бы в районной библиотеке народные артисты Советского Союза Ростислав Плятт, или Дмитрий Журавлев – выдающийся чтец, создавший целую школу чтецов, человек, встречавшийся с Цветаевой.

            Отзывались многие известные писатели, литературоведы, артисты (достаточно посмотреть программы вечеров). Я вот до сих пор поражаюсь, как удавалось собирать непосредственных участников вечеров. Я находил телефон известного человека, которого собирался позвать на вечер и звонил, – Я такой-то, занимаюсь тем-то, будет вот такой-то вечер вечер, посвященный Цветаевой.  – Да, если у меня нет спектакля, то я приду. – Да, если я буду в Москве в этот день, то, конечно, выступлю на вашем вечере, и т. д.

            Сейчас это трудно себе представить, во всяком случае мне самому. Я сегодня затрудняюсь сказать, кто бы их известных филологов (такие, как Аверинцев или Гаспаров, которые выступали у нас) или кто-то из народных артистов просто смог бы придти на такой камерный, домашний вечер. Все это, безусловно относится к Цветаевой, в первую очередь к Цветаевой, о том, что люди хотели поддержать ее имя, ее творчество хотя бы таким образом. Так что одно это имело уже очень большое значение.

            И кроме того, все-таки нельзя забывать, что это все-таки было официально, в библиотеке, а не где-то там в подвале. Это тоже шло на пользу, на быстрое возвращение имени поэта в культуру. И кроме того, там говорились вещи, о которых нельзя было услышать еще где-то. Мы могли потом в кулуарах это обсуждать, это было такое общество единомышленников, цветаевское сообщество, где говорилось все открытым текстом.

            С годами мы узнавали все больше и больше, наши литературные позиции становились более твердыми. Все это давало свои результаты. Особенно, когда приходилось иметь дело с официальной позицией в отношении к Цветаевой. В 1981-м году журнал «Литературное обозрение» – или в 1982-м – предложил мне сделать выборку из писем Ариадны Сергеевны Эфрон, которые касались бы поэзии и вообще творчества ее матери, литературные факты биографии и т. д. У меня письма эти были - что-то было в подлинниках, что-то в копиях. Я сделал такой вот подбор, где она говорит о произведениях Цветаевой, о ее современниках, о Пастернаке, и так далее. Подборка получилась  довольно интересной, во всяком случае, с литературной точки зрения.

Вступительную статью я попросил написать Анну Саакянц. Сам я такие статьи писать не умел, а во вторых авторитет Анны Саакянц давал дополнительные шансы на публикацию в целом. (К тому времени я уже не раз был свидетелем, как в последний момент редактор снимал с публикации материалы о Цветаевой). В своей статье Саакянц писала об Ариадне Сергеевне, ее литературном таланте, о ее бережном отношении к наследию матери и т. д., а затем там был абзац, в котором было сказано примерно так: «К сожалению, этот талант не был осуществлен в полной мере, так как на 16 лет Ариадна Эфрон была насильственно выключена из нормальной человеческой жизни (находилась в лагере)…»

Приходим в редакцию, а Анне Саакянц там говорят, что этот абзац надо снять. Она категорически отказывается – Тогда я снимаю свою статью, снимаю свою подпись, и так далее. Конечно, я был с ней согласен. Но с другой стороны читатель лишался публикации о Цветаевой. В конце концов Саакянц решила – Ну хорошо, я подписывать не буду, пусть делают, что хотят. Журнал вышел, мы получили экземпляры. Анна Александровна напечатала отдельно выброшенный редакцией абзац – 50-70 экземпляров, и вот где могли, мы его вклеивали в каждый экземпляр.

И у меня, и еще у ряда коллег этот журнал сохранился с такой вклейкой. В каждом аналогичном случае у нас не было ощущения, что мы представляем собой некую фронду, что наша задача постоянно протестовать, нет, мы просто стремились вещи называть своими именами. И это очень многих привлекало, думаю, что это вот одна из главных ценностей наших встреч. И еще не менее важно, что многие люди могли впервые увидеть людей известных, талантливых, в том числе современников Цветаевой. Аудитория могла знать некоторых из них по книгам и публикациям, а вот увидеть их своими глазами, услышать их воспоминания и выступления, такая возможность была в Москве пожалуй лишь на наших вечерах.

 

А. К. А у вас была основная группа какая-то?

 

Л. М. Была.

 

А. К. Сколько там человек было?

 

Л. М. Группа, которая организовывала, или которая приходила?

 

А. К. Приходила.

 

Л. М. Я обзванивал каждый раз, наверное, порядка 40-50 человек. А они приводили уже с собой кого-то. Кто-то знал уже заранее, кому-то не надо было звонить, потому что постоянно находился со мной в контакте, особенно тем, кто помогал готовить очередной вечер. Если надо было из основных выступающих кого-то пригласить, - это означало, что сперва нужно найти кого-то с машиной, чтобы привезти. Скажем пожилой человек - значит я договаривался с друзьями – у кого есть машина, - Привезите пожалуйста, супругов Тагер, им по 85 лет, им трудно ходить.

            Или скажем нужно пригласительные билеты напечатать. Для меня всегда это была проблема – напечатать такие билеты. Они печатались небольшим тиражом, примерно по 20-30 экземпляров – напечатать на все 100 человек я не мог, это было невозможно. Другие масштабы, которые только бы осложняли нашу работу. Значит, 30 экземпляров - это обычный, нормальный тираж. Для тех, кто собирал билеты, или вел хронику наших встреч, самый близкий круг, как раз человек тридцать. То я устраивал тираж через Общество книголюбов, то кто-то брался сделать это через знакомых, то кто-то кому-то был обязан и они напечатали, и т. д. Могли напечатать ксерокопии вместе с какими-нибудь чужими документами, потом лишнее отрезалось. Иногда приходилось делать билет фотоспособом, в тот момент других возможностей не было.

 

А. К. Это тоже интересно, я надеюсь, что они тоже сохранились.

 

Л. М. Да, билеты все сохранились. Я в каждый выпуск вклеивал билет, чтобы не потерялся. Отдельно подобраны билеты встреч, которые не имели потом выпуска. У меня, кстати, сохранилась большая подборка билетов моих выступлений. Когда я часто стал выступать и ездить, по библиотекам, школам, институтам, мне все это еще было интересно, то нередко сталкивался с вопросом организаторов, - Вот мы не знаем, как вам заплатить. Я всегда отвечал, что у меня одно условие,

- Напечатайте пригласительный билет от вашей организации, где будет сказано: Тогда-то и там-то выступает с рассказом о своем собрании «Все о Цветаевой» инженер Л. Мнухин. Для меня важно было укреплять авторитет моего собрания, моего дела.

            И кроме того, я как бы продолжал учиться. Отчасти по принципу, когда профессор говорит, - Я объясняю ученикам, а они не понимают. Я им опять объясняю, а они опять не понимают. Я уже сам стал понимать. Так и здесь. Каждый раз готовясь к выступлению, как бы прокручивая свой рассказ, я и для себя находил новое, часто задумывался. Ведь я готовился постоянно. У меня не было накатанного текста никогда. Лекция не была записана раз и навсегда. Во первых у меня все время появлялись новые материалы. и следовательно новые фрагменты лекции, во-вторых в каких-то местах я выступал два раза, в некоторых городах до 4-5 лекций, очень часто ко мне приходили с одного выступления на другое, и потом спрашивали, - Ну почему же вы нам об этом не говорили? Ни одна моя лекция не получалась слишком похожей на предыдущую. Иначе не мог, мне самому было бы скучно от однообразия рассказа. Вот так.

 

А. К. Спасибо.